Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

Пенденнис это прекрасно знал и потому смог покинуть общество под одобрительный гул, особенно со стороны жены. Довольный своей уловкой, он мысленно пообещал себе завтра же сделать ложь правдой. Он вполне мог позволить себе содержать нескольких нищих.

Дворецкий проводил его в холл, где его ожидал мужчина в дорожной одежде со шляпой в руке. Увидев Пенденниса, он вежливо поклонился. Этот человек был явно слугой. Пенденнис удивился. Он ожидал кого-то из своих людей из конторы или со складов. Он отослал дворецкого и подозвал посыльного поближе.

— Ну, парень, — сказал он, — в чем дело?

— Мистер Пенденнис, сэр, это вам… Леди… она велела передать это лично вам в руки и никому другому. Мне велено ждать вашего ответа.

Он протянул плоский пакет, завернутый в коричневую бумагу и густо запечатанный сургучом.

Пенденнис взял его и подошел к настенному подсвечнику, чтобы было светлее и чтобы посыльный не увидел, что внутри, на случай, если это что-то личное. Он поднял пакет и изучил печать.

«О нет, — взмолился он. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, милый Боже, нет».

Пакет был запечатан гербом Койнвудов, и он узнал элегантный женский почерк, которым на пакете было выведено его имя.

6

Бортовой залп «Джона Старка» ударил в упор, с расстояния менее двадцати футов. Каждый выстрел, должно быть, попал в цель, и еще как минимум двое наших матросов были убиты. Беднягу Хораса на моих глазах разнесло в клочья, пока он все еще грезил о лондонских ценах на табачок, а Уэллсу с его красной шерстяной шапкой оторвало ногу, и он за считаные секунды истек кровью через бедренную артерию. Он визжал, как свинья на бойне, — жуткий звук — и пытался пережать рваную рану, чтобы спастись, но все было тщетно. Ужасное зрелище, и мужество мое пошатнулось. На секунду я подумал спустить флаг. Но тут я вспомнил о полутора тысячах фунтов, которые эти негодяи у меня отнимали. И я продолжил сражаться.

К несчастью, когда залп обрушился на нас, меня что-то ударило, вероятно, щепка, и я, ошеломленный, пошатывался, когда первые дико вопящие фигуры начали прорубаться сквозь наши абордажные сети. Голова у меня так кружилась, что я все испортил. Правильный способ расправляться с врагами, запутавшимися в сетях, — это брать пику и методично, одного за другим, их закалывать. Если сохранять хладнокровие, их можно бить как мух, пока они висят там, пытаясь перерубить толстые канаты. Они не могут нанести ответный удар и практически беспомощны. Но я не сохранил хладнокровия. Я схватил пятифутовый дубовый гандшпуг с железным наконечником и принялся махать им, как дубиной. Нескольких я сбил в море, но удержать их от высадки на корабль не смог. В конце концов, я был один против десятков.

Вскоре они уже спрыгивали на нашу палубу, и человек десять бросились на меня разом. Их было бы и больше, поскольку я остался единственным, кто еще сражался, и каждый из них жаждал крови. Но места не хватало, и они наступали плечом к плечу. Они ревели свой боевой клич, их ноги грохотали по палубе, пистолеты палили, и пули свистели во всех направлениях. Но стрелки мешали друг другу, и никто как следует не целился.

И вот они набросились на меня, и я принялся разить их тяжеленным гандшпугом. Для обычного человека это орудие слишком тяжелое для рукопашной, но не для меня. Первыми же взмахами я сбил четверых или пятерых, и те, кто остался впереди, попытались отступить — я видел внезапный страх в их глазах, — но сзади напирали еще двадцать или тридцать человек, и офицер, блистая мундиром и гессенскими сапогами, протиснулся вперед, поднырнул под мою защиту и рубанул меня саблей. Если бы мне не приходилось отбиваться еще от полудюжины врагов, я бы стер этого ублюдка в порошок, но они были. Его удар был нанесен неловко, поскольку он присел, но он задел меня по лбу, и кровь хлынула мне в глаза, ослепив меня.

На этом все и кончилось. Толпа хлынула вперед, сбила меня с ног, и я получил свою долю пинков и ударов, пока они вымещали свой гнев. Но офицер что-то крикнул, приказывая расчистить место, и призвал меня сдать корабль. Думаю, он признал во мне офицера, да и спрашивать больше было некого.

— Вы сдаетесь, сэр? — спросил он.

— Сдаюсь, сэр! — ответил я после минутного раздумья, ибо чувствовал острие его сабли, замершее прямо у меня под подбородком.

Он вложил клинок в ножны и рявкнул на пару своих людей, чтобы они взяли меня под стражу, и меня грубо подняли на ноги, вытерли кровь с глаз и наложили на голову повязку. Затем меня переправили на корабль янки, который, к слову, сиял как новенький, с белоснежными палубами и начищенным металлом, что сделало бы честь любому флагману.

На корабле было полно людей, все они ухмылялись, подсчитывая свою долю. Они столпились вокруг, чтобы поглазеть на пленника и позабавиться.

— Эй, лайми, — протянул один из них с гнусавым выговором янки, — как там король Джа-а-ардж? Все еще с деревьями болтает?[5]

Боже, как же они смеялись. Но мне было не до смеха. Всякий англичанин знал, что король безумен, но нам не нравилось, когда на это указывали другие. Ухмылявшемуся шуту, отпустившему это замечание, можно считать, крупно повезло, что я был ранен, и меня держали под руки. Так что я лишь скрипнул зубами и счел себя человеком глубоко оскорбленным. На самом деле на такое обращение мне было грех жаловаться. В последующие годы я был свидетелем того, что сталось с полковником турецкой полиции, попавшим в руки греческих пиратов. Когда они закончили с этим красавцем, палубы пришлось отмывать из шлангов.

Тем временем шут осмелел. Он подошел прямо ко мне и ткнул пальцем в грудь.

— Слышь, а в чем разница между лайми и чайкой?

Вся команда замерла в ожидании развязки, которая так и не наступила.

— Отставить! — прогремел голос; это был офицер, что сбил меня с ног, назвавшийся коммандером Купером; он только что поднялся на борт. — За дело, ребята! Корабль в грязи — вылитый свинарник!

И, надо отдать ему должное, глупые ухмылки мигом исчезли, а его люди молниеносно бросились исполнять приказ (а я все эти годы гадаю, каков же был ответ на эту загадку).

— Позовите к этому человеку хирурга, — сказал он, косо поглядывая на то, как кровь с моей головы капает на его сияющие шканцы, — и уведите его вниз!

К моему удивлению, «вниз» означало большую каюту на корме с ее широкими окнами и блестящей мебелью, а не какую-то тесную каморку костоправа под ватерлинией. В каюте ко мне присоединились сам костоправ, один из его помощников с инструментами, а также коммандер Купер и лейтенант Хант, его заместитель.

Пока хирург делал свое дело, офицеры строго допрашивали меня о передвижениях других британских кораблей. Но поскольку игла с равными промежутками входила в мое лицо и выходила из него, я слушал их не слишком внимательно. Я уже начал жалеть, что меня не оставили на «Беднал Грин», который теперь шел в Бостон под командой призовой партии, и думал, что меня ждет суровое обращение. Но как только хирург закончил, он удалился, а Купер приказал подать еду и питье, и у меня появилась возможность немного осмотреться. Я даже сам задал несколько вопросов и узнал основное о своих захватчиках.

Во-первых, «Джон Старк» был для приватира судном необычным, поскольку коммандер Дэниел Купер и лейтенант Юстас Хант считали себя офицерами недавно воссозданного американского флота (янки распустили свой флот в конце Революции и не восстанавливали его до 94-го года) и управляли кораблем по-военному. Например, они использовали свои флотские звания и носили форменные мундиры. На борту у них было семьдесят человек, все первоклассные моряки, провизии на шестимесячное плавание и двадцать четыре орудия, не считая карронад. «Джон Старк» был до чертиков похож на небольшой фрегат.

Но юридически это был приватир. Купер и Хант, может, и были офицерами, но у флота янки не было кораблей, поэтому оба они ввязались в предприятие, финансируемое группой бостонских купцов, которые воспользовались политической ситуацией и снарядили каперский крейсер в качестве инвестиции. У янки были давние традиции каперства, при которых каждый купец получал долю в две трети от стоимости любого захваченного их кораблем судна. Вот вам и предприимчивость янки.