Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

Пятнадцатого марта 1794 года мы салютовали форту пятнадцатью залпами, входя в старую гавань Бостона, и пришвартовались у Лонг-Уорф. Десятки рыбацких лодок следовали за нами, и весь город вышел встречать «Джона Старка» с флагами и музыкой. Для Купера и его людей это было великолепно, но не для меня. Меня доставили на берег, в здание суда и тюрьму на Куин-стрит, чтобы передать военным властям. Вот что я получил за то, что выдавал себя за морского офицера.

Британцев помельче янки отпускали как безвредных, и я узнал, что вся команда «Беднал Грин» тут же нанялась на американские суда. Их нельзя винить. У них не было ни денег, ни пристанища, и, как я уже говорил, это были не лягушатники.

Зная, куда я направляюсь, Купер снабдил меня одеждой и прочими необходимыми вещами, а также деньгами. А его люди трижды прокричали мне «ура», когда спускали меня за борт в боцманской беседке, ибо я был еще слишком слаб, чтобы перелезть через борт самому.

И вот я застрял в тесной каморке с зарешеченными окнами и складной койкой. На самом деле это была лучшая камера в тюрьме, ведь я был их главным экспонатом. Настоящий британский офицер. Первый, которого они поймали. Для тюрьмы место было неплохое, но для меня это было жалкое время. Я был так слаб, что большую часть дня проводил в постели, что давало мне бесконечные часы для мрачных раздумий и беспокойные ночи, когда я не мог уснуть, потому что никогда по-настоящему не уставал. К тому же, как бы я ни был молод, мое прошлое начало меня догонять.

Меня мучила совесть за людей, погибших потому, что я хотел драться за свои деньги. Большая часть этого была чепухой, о которой мне не стоило бы и беспокоиться, но не все, да и к тому же я был один, взаперти и все еще болен. И вот я снова и снова прокручивал все это в голове: бразильского индейца Матти, который больше никогда не увидит джунглей; Хораса с его изжеванной шляпой; и Уэллса с оторванной ногой. Никто из них не хотел драться, это была лишь моя жадность. Хуже того, я начал переживать за своих товарищей с «Фиандры». Особенно по ночам, когда на меня находило черное отчаяние.

Я скучал по Сэмми Боуну, который был мне отцом вместо настоящего, которого я никогда не знал: по сэру Генри Койнвуду, гончарному миллионеру, с его мешками золота, теми самыми мешками, от которых я отказался. Я даже думал о служанке, Мэри Флетчер, которая умерла, рожая меня.

Но хуже всего было то, что это заставило меня думать о Кейт Бут (девушке, что была у меня на борту «Фиандры»), и я не мог выкинуть ее из головы. И вот я терзался и мечтал о ней: крошечной, хрупкой, такой милой и прелестной, пусть даже она и была портсмутской потаскушкой. Я гадал, заботилась ли она когда-нибудь обо мне, или я был ей нужен лишь как защитник.

Это счастливое состояние продолжалось неделю, пока однажды днем, без всякого предупреждения, в мою комнату не ввалился Купер в сопровождении коменданта тюрьмы и с документом для меня. Это был обрывок газеты янки, недельной давности. Купер болтал, улыбался и извинялся, что не пришел раньше, ссылаясь на занятость, и был как нельзя более дружелюбен. Но я читал то, что он мне дал, и размышлял, расхохотаться ли мне в голос или попытаться подняться на ноги и посмотреть, смогу ли я выбить ему зубы.

7

Ужасное убийство мистера Айвора Джонса, почтенного мясника с Олд-стрит, о котором сообщалось во вчерашнем номере, теперь, как утверждается, совершено неким Джонсоном, грузчиком с мясного рынка.

(Из «Морнинг Пост» от 9 сентября 1793 г.)

*

Тонкая, хлипкая дверь разлетелась в щепки, когда Слайм навалился на нее всем весом и ворвался в комнату во главе своих людей. В помещении воняло сыростью и человеческими нечистотами, и было темно, как в погребе. Единственный свет исходил от слабого солнечного луча, пробившегося сквозь грязные осколки стекла в окне, которое было в основном заткнуто тряпками. Несколько жалких предметов мебели были разбросаны по комнате, а «кровать» представляла собой груду тряпья у одной из стен. Иными словами, комната была совершенно обычным образцом жилья, какое можно было найти в многоквартирном доме на Ликерпонд-стрит, напротив пивоварни Мьюкса, в приходе Сент-Джайлс, где девять семей жили в двенадцати комнатах на четырех этажах.

С кровати донесся тонкий плач, и один из людей Слайма шагнул вперед.

— Стоять! — рявкнул Слайм и оттолкнул его тяжелой терновой палкой.

Трое мужчин моргали в полумраке, и смутные очертания на кровати приняли форму женщины с кучкой детей, прижавшихся к ней. Слайм подошел к кровати, и перед ним предстала знакомая картина: преждевременно состарившееся лицо женщины, отмеченное регулярными побоями и голодом, тощие, полуголые дети, научившиеся не кричать даже в ужасе. Слайм привык к подобным вещам.

— Миссис Джонсон? — спросил Слайм. Женщина кивнула. — Где он? — Она лишь покачала головой, не в силах вымолвить ни слова, но глаза ее метнулись вверх.

— А! — сказал Слайм. — Дэнни, обыщи комнату. Джимми, дай-ка света.

Слайм ткнул палкой в потолок.

— Где-то тут должен быть лаз наверх, — сказал он.

Тем временем Джимми с энтузиазмом взялся дубинкой за окно и с грохотом вынес его: стекло, рамы, тряпки — все дочиста. В комнату хлынул свет, и дальнейшие поиски стали излишни. В одном углу виднелась полуоткрытая дверь, ведущая на крутую, тесную лестницу на чердак.

— Мистер, — взмолилась женщина, — ради всего святого, не говорите, что это я. Он убьет меня, если подумает, что я его выдала.

— Хм! — фыркнул Слайм. — Я бы на вашем месте о нем не беспокоился, миссис. Теперь уже неважно, что он там думает.

Дэнни ухмыльнулся и, чтобы растолковать миссис Джонсон замечание мистера Слайма, взялся за конец своего грязного хлопкового галстука и затянул его, как петлю, издавая горлом хриплые звуки. Как ни странно, это не утешило леди, а, наоборот, заставило ее разрыдаться.

— Так, — сказал Слайм, сжимая палку, — за мной, парни! — и он начал подниматься по лестнице.

— Мистер, — отчаянно вскрикнула женщина, — у него нож. Сжальтесь, не дайте ему порешить мою Дейзи.

— Что? — переспросил Слайм. — Назад, — велел он Дэнни и Джимми и протиснулся обратно в комнату. — Что такое, миссис? — обратился он к жалкому созданию.

— Это моя старшая, Дейзи. Он держит ее наверху и клянется, что скорее перережет ей горло, а потом и себе, чем дастся в руки.

— Дерьмо и пламя! — прорычал Слайм и тяжело вздохнул. Он покосился на Дэнни и Джимми. Для драки парни что надо, спору нет. Но мозгов на двоих — ни на грош. — Значит так, — сказал Слайм, — вы двое остаетесь здесь и сторожите эту дверь. — Он указал на лестницу. — И если он спустится без меня, он ваш, и мне плевать, что вы с ним сделаете.

— Нет! Нет! — закричала миссис Джонсон. — Не трогайте его, не трогайте моего Джеки, он не плохой человек…

Но все трое слышали это сотни раз от избитых жен и не обратили ни малейшего внимания.

Однако Дэнни придвинулся к хозяину и понизил голос:

— Прошу прощения, капитан.

— Что? — нахмурился Слайм.

— Ну, капитан, — сказал Дэнни, с тревогой и неподдельным беспокойством глядя на Слайма, — Джонсону ведь светит виселица, так?

— Так, — подтвердил Слайм.

— Ну так, — продолжил Дэнни, — не рискуйте, капитан. — Он провел пальцем по горлу. — Пусть этот упырь сам себя прикончит, раз уж ему так приспичило. Какая разница, здесь он загнется или у Ньюгейтской тюрьмы? Мы свои денежки в любом случае получим.

— Ага, — поддакнул Джимми, — и не парьтесь насчет девки, капитан, за нее нам никто не платит!

— Заткните пасти, оба, — бросил Слайм и пошел вверх по лестнице.

— Ну и ну! — сказал Дэнни. — Что это с ним?

— А черт его знает, — ответил Джимми. — Этот хмырь сегодня весь день такой. А ты знал, что после этого дела для нас с тобой работы больше не будет? Потому что… — он метнул взгляд на лестницу, проверяя, не услышит ли Слайм его презрительную кличку, — … у Скользкого Сэма появилось что-то особенное, только для него одного. — Джимми скривился. — Да пошел он, говорю!