Театр – волшебное окно - Коллектив авторов

В отъезде он, да должен бы вернуться.

Не позволять антракту затянуться,

Затем, чтоб в зрителях не утихал подъем.

Ну, а финал… А что финал? Не в нем

Наш катарсис и наше утешенье.

В стремленьи, друг мой, в искреннем стремленьи,

А с прочим – обойдемся, обождем.

Под маской шелкопряда. Статья

Анастасия Ефимова

Ля. С этой ноты начинается обозначение нотного ряда на латинице. Это эталон для настройки музыкальных инструментов.

Ля-до-ми. С этого аккорда начинается моя любимая песня. Ля, три клавиши вправо, до, еще четыре клавиши вправо, ми… Просто, не правда ли? Никаких знаков альтерации, норовящих сбить вас с толку. Только три «чистые» ноты и легкая грусть, сквозящая между двух терций. И если говорить о любимой истории, появившейся около века назад, то непременно в минорной тональности и непременно с ноты ля.

Стрелка часов, окончательно выбившись из сил, с трудом доползла до шести Перед выходом стоило учесть, что под конец дня даже у часов нет желания работать. Время плавилось, словно циферблат на картине Дали. До начала мюзикла – целая вечность, а мы уже вышли на «Горьковской».

Ноябрь встретил нас у самого выхода и, любезно укутав в теплые сумерки, проводил до дверей «Мюзик-Холла». Порывистый ветер гулял по парку и, отвлекаясь на его бархатный шепот, я не успела понять, куда мы пришли.

Отчего случилось так, что я никогда не чувствовала тягу к мюзиклам? Выбирая театральную постановку, я всегда отдавала предпочтение спектаклю или балету. Теперь ответ для меня очевиден: оттого, что я никогда не видела мюзиклы на сцене, а смотрела их только в записи.

В тот день я еще не знала, что раз и навсегда полюблю мюзиклы. Мы остановились на небольшой площади, чтобы рассмотреть здание театра. Одной рукой держась за горизонт, другой – солнце скрадывало очертания предметов, и у театра вместо ожидаемых афиш мне в лицо заглянул древний ящер. Тирекс? Нет, меньше. Кто-то из родственников раптора застыл на каменной глыбе и, присев на сильных пружинистых ногах, раскрыл вытянутую пасть в жуткой улыбке.

Он буравил меня взглядом. Острым пронзающим взглядом, достойным когтей на его коротких лапах. Наверняка мы смотрели бы друг на друга вплоть до начала мюзикла, если не до его окончания, но мама никогда не позволила бы этому случиться.

Три рубиновые надписи сверкнули во мраке, и темнота взъерошенной кошкой отступила в глубины Александровского парка. Мягкое свечение «Мюзик-Холла» ненавязчиво приглашало зайти внутрь, и, увидев красные буквы, слегка наклонившие головы, будто швейцар в почтительном поклоне, мы поднялись по ступеням.

Снаружи «Мюзик-Холл» напомнил мне джазовый ресторан: яркая вывеска цвета раскаленного металла, размашистая надпись в узнаваемом стиле модерн и темные двери с едва видимым светом. В мерцании алеющих букв я слышала музыку, то ли свинг, то ли бибоп, но, похоже, кроме меня, никто ее больше не замечал.

Разумеется, внутри «Мюзик-Холла» узкую сцену не окружала стайка накрытых столиков, и прожектор не выхватывал одинокого пианиста, импровизирующего блюз. Обычное театральное фойе с гардеробом и теплые круглые лампы. Вот только музыка, слышимая мною еще с улицы и выглядывающая из окна, словно любопытный ребенок, никуда не исчезла. Она бродила на цыпочках вдоль длинных зеркал и, пританцовывая, кружилась между мраморных колонн.

Невидимый обитатель.

Душа «Мюзик-Холла».

– Куда ты торопишься? – спросила меня мама. – Давай все осмотрим.

Но музыка тянула меня за руку, и необъяснимое беспокойство накрывало меня с головой, подобно волнам шопеновского этюда. Конечно же, спектакль не могли начать раньше, однако учащенное дыхание, исходившее от стен, передавалось и мне, подгоняя в самое сердце театра – в зал, поближе к сцене.

Итак, мой первый мюзикл.

Загадочно улыбнувшись, свет скрылся за тяжелым занавесом, и вперед выступила она – хозяйка «Мюзик-Холла». Оставшись неузнанной в коридорах театра, она не нуждалась в представлении здесь, меж двух кулис. Ее голос переливался пайетками на платьях актрис, звучал в ритме шагов, вибрировал в мужском баритоне и сладко струился в женском сопрано.

Восхитительная.

Мощная.

Бессмертная.

Мое внимание было приковано только к ней, пока кто-то невзначай не произнес это таинственное имя – Гэтсби.

Слово ударило мне в лицо, как штормовой ветер на берегу Финского залива, и, ослепленная красотой радушной хозяйки, я вновь обрела зрение.

Мгла нефтяным пятном растекалась по сцене и капала в зал тягучей вязкой жидкостью. Реквизит плавился от страшной духоты. Воздуха стало нещадно мало, как бывает в запыленном подвале заброшенного дома. Я уже видела эту черную дыру, вобравшую в себя пламя человеческой жизни, но в прошлый раз она затравленно глядела на меня, не в силах перешагнуть страницу книги, а теперь разрасталась наяву, прикасаясь холодными липкими пальцами.

Из глубины расползающейся чернильной лужи меня ужалили два глаза. Бесцветные, как и все вокруг, замершее среди пыли и грязи. Ни головы, ни лица. Только глаза, очерченные ровными овалами от очков. Это не глаза доктора Эклберга. Это глаза чернильной лужи.

Зазвенела натянутая струна. Раз, и обсидиановая бусина скатилась вниз, уступив место следующей. Омерзительное логово растаяло кошмарным сном, и его ядовитые испарения затерялись среди роскоши богатого особняка. И тут появился он…

Молодой, щеголеватый, непонятный и непонятый.

«Всего лишь актер, играющий Гэтсби», – скажете вы.

Но нет! Нет! Это лицо я видела сквозь строки Фицджеральда, этот голос слышала в шелесте страниц. Настоящий Гэтсби! Настоящий!

Сердце колотилось, как безумное. Оно никогда не ошибается.

Разве можно спутать столь красивую наружность с чьей-либо еще? Спокойные черты лица, правильные и даже немного женские. Льняные волосы, уложенные тщательнее, чем у юной кокетки. Ласковая улыбка, понимающая и подбадривающая вас, словно глоток воды в жаркий полдень. И глаза… Через глубину его магических глаз пробивались лучи другого солнца, но увидеть мир, освещаемый им мог один только Гэтсби.

Никакой ошибки. Я не обозналась. Человек, ходивший по сцене, уже встречался мне. За дверью переплета.

Вот Гэтсби знакомится с Ником. Вот они веселятся в Нью-Йорке. Сюжет не спешит, и герои медленно идут по проторенной для них дороге.

Слеза царапнула по щеке. Дыхание сбилось от летающей пыли. Задник пронзали мертвые глаза, прячущиеся под слоем ткани. Ткани, что давным-давно соткали мойры из тонких прозрачных нитей.

Неужели история повторится снова, и занавес опустится под минорные аккорды? И как бы мне ни хотелось услышать в конце радостные ноты, путеводная нить приведет к эпилогу книги.

Шелкопряд давно сделал свою работу. Теперь актеры должны сделать свою. И мне известно, что, как только история будет рассказана, я не