Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

Какие-то могучие, странные и противоречивые мысли бродили у меня в голове, когда я заметил, что слева от меня завязался увлекательнейший разговор. Иезекия Купер и другой купец, по имени Блэр, со смехом пытались произвести какие-то расчеты прямо на столе, обмакивая кончики пальцев в вино. Еще один или двое перегнулись через стол, следя за их действиями. Все они были уже немного навеселе, иначе, несомненно, справились бы с расчетами сами. Я немного послушал, а потом вставил свои пять копеек.

— Нет, нет! — говорил Блэр. — Мой сын должен был отправиться в Кантон в качестве суперкарго, и он должен был продать меха, которые они взяли на северо-западном побережье.

— А, — сказал Иезекия, — но как бы он разобрался с китайцами? Они предлагают смесь монет из дюжины стран. Мойдоры, талеры, испанские доллары и английские соверены. Вы или я могли бы вести счет, но он — нет.

— Да, конечно, — заплетающимся языком ответил Блэр, пытаясь рисовать на полированной столешнице. — Именно это я и имею в виду. Я знал, что мальчишка не сможет считать в разных валютах, поэтому я сказал ему вот что, — и он торжественно постучал по столу для пущей важности. — Я велел ему взвесить золото и дал ему для этого весы и все необходимое. Он должен был привезти золота на сумму четыре тысячи долларов Соединенных Штатов. Это восемнадцать фунтов и девять унций, сэр!

— Конечно, — сказал Иезекия, — проще просто взвесить монеты. Таким образом, нет нужды…

— Но! — перебил Блэр. — Вчера мой сын возвращается домой. И я рад его видеть, после почти двух лет отсутствия, но что он мне говорит? Негодяй говорит, что у него украли гири и весы, и ему пришлось одолжить их у капитана корабля.

— Одолжить что? — спросил Иезекия, теряя нить рассказа.

— Гири и весы, сэр! — нетерпеливо ответил Блэр. — Гири и весы. Вы понимаете?

— Нет, сэр, — сказал Иезекия, — не понимаю.

— Тьфу! — воскликнул Блэр, раздосадованный его медлительностью. — Я дал этому бездельнику ювелирные весы, чтобы измерить золото. Ювелирные! А он использовал какие-то проклятые обычные весы с эвердьюпойсной мерой. Он продал меха за семнадцать фунтов восемь унций эвердьюпойс.

— А! — сказал Иезекия, наконец поняв, и весь стол рассмеялся, когда он подытожил затруднительное положение Блэра. — Так вы не знаете, получили вы прибыль или убыток?

— Нет, сэр, не знаю! — ответил Блэр, сверкая глазами на улыбающиеся лица. — Не узнаю, пока завтра не доберусь до своей конторы и не заставлю клерков все подсчитать.

И тут я вмешался. Как вы хорошо знаете, подобные дела для меня — хлеб насущный, и я очень горжусь тем, что так хорошо в них разбираюсь. Поэтому я был более чем готов влезть и показать этим янки, на что я способен.

— Нет нужды ждать до утра, сэр, — сказал я. — Дело не кажется таким уж сложным.

— В самом деле, сэр? — спросил Иезекия, и все посмотрели на меня, ожидая, что я сделаю дальше. Раздались несколько снисходительных улыбок и бормотание со стороны Купера и его ближайших приятелей. Но мне было на это совершенно наплевать. Я собирался выступить на своей территории.

— Именно так, — сказал я. — Сын мистера Блэра продал свои меха за семнадцать с половиной фунтов золота эвердьюпойсной меры, а мистеру Блэру для прибыли нужно четыре тысячи долларов США. Это верно, сэр? — спросил я у Блэра.

— Да, мистер Флетчер, — ответил Блэр.

— Что ж, сэр, — сказал я, опираясь на годы опыта работы клерком в конторе, — для начала давайте разграничим ювелирный вес, то есть тройский, и эвердьюпойс. Один тройский фунт содержит пять тысяч семьсот шестьдесят гранов, в то время как один фунт эвердьюпойс содержит семь тысяч гранов… как всем известно, — сказал я, оглядываясь. Улыбки исчезли, и бормотание прекратилось. Иезекия рассмеялся. Остальные смотрели с новым уважением. «Так-то лучше, салага!» — подумал я про себя и продолжил: — Теперь, я полагаю, мистер Блэр, ваш расчет, что четыре тысячи долларов равны восемнадцати фунтам и девяти унциям, основывается на Акте Конгресса от третьего апреля тысяча семьсот девяносто второго года, устанавливающем, что один доллар должен содержать двадцать семь гранов чистого золота. (Вы помните, я прочел это в сборнике брошюр в библиотеке Купера, и у меня нет ни малейших проблем с запоминанием фактов такого рода.) — Это, а также тот факт, что вы, естественно, стремились измерить свое золото в тройском весе, который делит фунт на двенадцать унций.

— А! Хм! — произнес Блэр, и в комнате воцарилась такая тишина, что до конца моей маленькой лекции можно было бы услышать, как падает булавка.

— Итак, — сказал я и подсчитал остальное в уме, что для меня детская забава, — предположим, у вас есть семнадцать фунтов и восемь унций золота, эвердьюпойс. При семи тысячах гранов на фунт это дает вам сто двадцать две тысячи пятьсот гранов золота. А это, по курсу двадцать семь гранов за доллар, дает вам четыре тысячи пятьсот тридцать семь долларов и четыре цента… приблизительно, мистер Блэр.

Иезекия и некоторые другие рассмеялись, но Блэр все еще выглядел растерянным, пытаясь уследить за мыслью. Но я еще не закончил. Эти янки, может, и считали себя бизнесменами, но я собирался устроить показательное выступление.

— Но это, джентльмены, — сказал я, обращаясь ко всему столу, — предполагает, что мы имеем дело с чистым золотом. Мистер Блэр, — спросил я, — в каких монетах пришло ваше золото?

— В основном в британских и португальских, — ответил Блэр, — с некоторой долей французских.

— Хорошо, — сказал я, теперь уже откровенно щеголяя знаниями, — снова обратимся к Акту Конгресса от апреля девяносто второго года. Акт учитывает, что в иностранном золоте встречаются разные уровни чистоты, или «пробы». Таким образом, двадцать семь гранов британского или португальского золота будут равны одному доллару, но французского золота потребуется двадцать семь и две пятых грана, поскольку оно менее чистое. Итак, мистер Блэр, — сказал я, — даже если бы все ваше золото было французским, его стоимость уменьшилась бы лишь в соотношении двадцать семь к двадцати семи и двум пятым, скажем, в сто тридцать пять сто тридцать седьмых раза от четырех тысяч пятисот тридцати семи… что составляет четыре тысячи четыреста семьдесят долларов, и я поздравляю вас с солидной прибылью!

На мгновение воцарилась тишина, а затем Иезекия Купер разразился хохотом. Он смеялся до тех пор, пока его лицо не стало свекольно-красным, хлопал меня по спине и называл чертовски славным малым. Он смеялся так заразительно, что к нему присоединились и остальные (даже те, кто считал меня слишком, черт побери, умным и наглым лайми в придачу), и весь стол расплылся в улыбках и аплодисментах. И, надо отдать должное человеку, которого я так и не полюблю, сам Купер присоединился к общему веселью вместе со своими дружками.

— Заходите ко мне завтра, мистер Флетчер, — сказал Иезекия. — Заходите в мою контору на Кинг-стрит. Мне пригодится такой человек, как вы.

«Ого, — подумал я про себя, — это выглядит многообещающе».

Ибо дядюшка Иезекия был одним из великих людей города и в Бостоне был не менее важен, чем мой старый работодатель Пенденнис в Полмуте. Я едва смел предположить, что из этого может получиться. Но радостные предвкушения занимали мои мысли до конца вечера, пока в предрассветные часы гостей не развезли по домам в их каретах. Я лег спать, веселый от ожидания, и попытался не заснуть в надежде, что Люсинда постучит в мою дверь. Но она не постучала, и следующее, что я помню, — было утро.

Я встретил Купера за завтраком и поднял тему предложения его дяди, пока Люсинда лебедем плавала по комнате с кофейником, задрав нос.

— Разумеется, это будет означать, что я выйду в город без сопровождения… — сказал я, внимательно глядя на Купера.

Этого я еще не делал и предполагал, что он имеет право возражать, учитывая, что я — вражеский офицер, отданный под его честное слово. Но он ухмыльнулся, как обезьяна, и отмахнулся.

— Черт побери, Флетчер, — сказал он, — разве я не взял с вас слово джентльмена не убегать? Да и вообще, я уже начал считать вас членом семьи. — Он повернулся к Люсинде. — Не так ли, Люсинда? — спросил он.