Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

— О! — сказал он, хлопая меня по плечу. — Ты ведь не обижаешься, старина?

Через его плечо я видел, как Люсинда передразнивает его, выпячивая губы, словно для поцелуя, и подергивая грудью у него за затылком. Это рассмешило меня, и Купер подумал, что я смеюсь вместе с ним, но это было не так. Я не забыл, кто отнял у меня корабль, и не видел причин радоваться, что он получил командование побольше, чтобы делать то же самое с другими.

После этого он молниеносно оделся, велел подать карету и умчался на верфь Хартов, чтобы привести все в движение. Получив командование, он до смерти боялся, что мир объявят прежде, чем он сможет вывести корабль в море и чего-нибудь на нем добиться. Он все еще натягивал сапоги, выпрыгивая из парадной двери.

— Ты действительно не хочешь поехать, Флетчер, старый друг? — спросил он. — Я был бы очень признателен за твой добрый совет насчет моих орудий.

— Нет, благодарю, Купер, — ответил я, — моя рана снова ноет, и я думаю отдохнуть этим утром.

Я подмигнул Люсинде, когда он уходил. Мне уж точно не хотелось снова осматривать с ним его драгоценный корабль. Напротив, я надеялся «осмотреть» Люсинду. Но тут мне не повезло. Дом был полон слуг, и она сказала, что Купер может вернуться в любую минуту. И она была права. Она проработала на него два года и знала его настроения.

Купер был так воодушевлен своим назначением и своим чудесным кораблем, что впал в лихорадочную деятельность, и, как только он поддал жару работникам верфи и штатным офицерам «Декларейшн», он тут же организовал на тот же вечер ужин для сливок бостонского общества. Единственное, что я уважал в Купере, так это его энергию. Ибо когда у него была цель, он преследовал ее, как борзая, и вцеплялся в нее, как бульдог.

Ранним пополуднем он уже был дома и гонял своих слуг с поручениями к сильным мира сего Бостона. Он даже меня запряг в работу. Мне дали список имен, перо и бумагу и поручили составить приглашения. Какая наглость! Он снова заставил меня почувствовать себя клерком. Но отказать ему было нельзя, потому что он был слишком занят, чтобы делать это самому, а никто из слуг (даже Люсинда) не умел ни читать, ни писать, будучи южными неграми с плантаций.

У него было и хорошее чутье на детали. Полагаю, это я должен признать. Меня, конечно, пригласили — как же он мог блеснуть во всей красе без своего главного охотничьего трофея?

Но у меня не было вечерней одежды, поэтому он одолжил мне старый наряд своего отца: франтоватый костюм из шелка в темно-бордовую полоску. Но я не могу носить одежду, сшитую для вас, обычных людей, с вашими тонкими ножками и узкой грудью. Люсинда сделала все возможное, распустив сюртук старика, но я выглядел нелепо, и швы трещали при каждом моем движении.

Тем вечером мы собрались в большой овальной столовой, которая была особенностью лучших бостонских домов и, без сомнения, задумывалась как подражание лучшим английским образцам.[7]

Это было прекрасное собрание местной знати, и за все мои двадцать лет это было самое высокое общество, с которым мне доводилось сидеть за одним столом. Я сидел ближе к тому концу стола, где был Купер, с архитектором по имени Булфинч по одну сторону от меня и тетей Купера, Габриэль, по другую. Стол был огромен (вульгарен, если хотите знать мое мнение), и из-за всего шума и тостов разговаривать через него было невозможно. Было невыносимо жарко, и я потел, как свинья. Еда была превосходной, вино лилось рекой, и я напился почти допьяна, чего со мной почти никогда не бывало. Обычно я осторожен с выпивкой, потому что терпеть не могу тяжелую голову, но я снова жалел себя.

Беда была в том, что Купер, который по-настоящему расслабился с вином, не мог удержаться, чтобы не использовать меня как фон для своих небылиц. Я бы подумал, что к этому времени Бостону уже надоела история о захвате «Беднал Грин», но нет, ее снова вытащили на свет, и все общество ему улыбалось. Дамы жеманничали и обмахивались веерами, а джентльмены рычали и осушали свои бокалы.

— Итак, мы подошли к борту корабля под командованием лейтенанта Флетчера, — говорил он в благоговейной тишине, — и храбрый лейтенант, победитель великих битв нынешней европейской войны (тут я поймал несколько восхищенных взглядов, а тетя Купера, которой было, должно быть, за сорок, но которая была еще очень даже ничего, сочувственно похлопала меня по руке. Я бы мог заполучить ее за десять минут, будь у нас тихий уголок), храбрый лейтенант лично обрушил сокрушительный бортовой залп на мой бедный корабль. Но, несмотря на тяжелые повреждения и потери американских жизней, я… и т.д., и т.п.

Вот таким был Купер, понимаете. Не то чтобы плохой человек. Он не был ни мелочным, ни жестоким, ни грубым. Но он был так чертовски одержим продвижением по служебной лестнице, что сам поверил в свою ложь (кстати, это он написал ту статью для вашингтонской газеты). Думаю, к тому времени он, вероятно, уже верил, что выиграл настоящее сражение корабль на корабль. Во всяком случае, меня это бесило. Я мог бы легко встать и разоблачить его, но не сделал этого; этот салага, без сомнения, мог бы упрятать меня обратно в тюрьму так же быстро, как и вытащил. Но это не мешало мне быть сытым им по горло. Им, его благотворительностью и костюмом его отца, который был мне мал. Меня вырастили на подачках, и я надеялся никогда больше в них не нуждаться.

Так он и трепался, а блюда сменяли друг друга, крышки поднимались, и дамы удалились. Это был сигнал для джентльменов сомкнуть ряды, чтобы занять освободившиеся места, и рядом со мной оказался дядя Купера, Иезекия. Это был приличный старик лет пятидесяти, в напудренном парике и респектабельном костюме из черной парчи. Он сильно напомнил мне мистера Натана Пенденниса, который был моим работодателем, когда я служил клерком в конторе в Полмуте. Он мне понравился с первых же слов.

— Ну-с, молодой человек, — сказал он, усаживаясь в кресло, освобожденное его женой, — хорошую же вам трепку задал мой племянник! — Он улыбнулся мне и потянулся за портвейном. — По крайней мере, так он рассказывает!

Затем он хлопнул ладонью по столу и призвал к тишине. Он, очевидно, был человеком важным и пользовался большим уважением среди сидевших за столом.

— Джентльмены, — сказал он, — и верные бостонцы. Мы сегодня повеселились за счет британцев, что и следует делать, раз уж мы снова с ними воюем. — Он оглядел стол и кивнул другим мужчинам своего поколения. — Некоторые из нас здесь, в былые времена, сражались против британцев. А некоторые из вас были рядом со мной на Банкер-хилле при рождении нашей нации.

В комнате воцарилась полная тишина, и все ловили каждое его слово. Даже Купер, ибо этот человек говорил о вещах более глубоких и священных для американского духа, чем какая-то мелкая стычка в море.

— И, джентльмены, — продолжал Иезекия Купер, — хотя я и желал им гибели, и палил в них из своего мушкета, я знаю, что никогда больше, до конца своих дней, не увижу зрелища, сравнимого с сомкнутыми рядами гренадеров британских полков, идущих на Банкер-хилл под звуки флейты и барабана. И потому я провозглашаю тост, — сказал он, — за британских гренадеров!

Вот это было ораторское искусство. Каждый поднял свой бокал. У некоторых стариков на глазах выступили слезы, когда они вспомнили свою ушедшую молодость. А что до меня, то я оказался вовлечен в их беседу так, как никогда прежде, и я искренне верю, что именно этого и добивался Иезекия своими словами. Он превратил меня из ручного медведя в представителя достойного врага, из посмешища — в человека, обладающего мужским достоинством. Это был добрый поступок, совершенный из сочувствия к чужаку (по крайней мере, так я думал). Но в конечном счете он принес мне больше вреда, чем пользы, ибо подмазал салазки, на которых я скатился прямиком в опасность.

Ибо беседа на этом этапе вечера свернула на торговлю. Эти люди за столом были властителями своего города. Более того, они были представителями великих людей своей страны, тех, кто заседал в Конгрессе и Сенате и вершил судьбы. Но они говорили о торговле. Они говорили о торговле, и о производстве, и о предпринимательстве, и о делах. Это было чудесно. Здесь сидели люди, занимавшие в американском обществе то же место, что знатные лорды, герцоги и графы — в нашем. Но они говорили о торговле, которой ни один британский дворянин не пачкал рук. Более того, некоторые из этих бостонских торговых принцев родились в бедности. Они пробили себе дорогу собственным трудом, и никто не ставил им это в укор! Вы понимаете, что это значило для такого человека, как я? Для человека, рожденного в бедности и сиротстве, чьим главным интересом в жизни была… торговля?