Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн
Я не говорю об «окончательных реалиях», которые созданы для поляков и евреев. Они относятся к числу тех причин, по которым после войны едва ли у кого будет желание быть немцем. Но я не могу забыть и высказывание крупной нацистской шишки, относящееся к Франции. Оно гласило: «Из Парижа мы сделаем луна-парк, а из Франции в целом — бордель и фруктовый сад немецкой Европы». Мыслима ли вообще более бесстыдная грубость? Это правда, в 1940 году Франция была в никудышном моральном состоянии. Ее буржуазия была заражена фашизмом, ее генералы и часть государственных деятелей были чуждыми народу предателями, Третья республика была коррумпирована и на грани падения — победа над ней не стоила особых усилий. Однако идиотское самомнение, что нацией исторического калибра Франции можно распоряжаться таким манером, как это выглядит в приведенной цитате и как действительно выглядело бы, если бы победил Гитлер, этот малограмотный гонор, не имеющий ни малейшего представления, о чем идет речь, что есть и будет — о Франции — это вопиет к небесам и требует возмездия. Сам дух Европы воспрепятствует новому порядку, основанному на такой пошлятине.
Гитлера иногда сравнивали с Наполеоном — на мой взгляд, безвкусное сопоставление. Корсиканец был полубогом в сравнении с кровавой крысой, которую вы, немцы, какое-то время считали великим человеком, и мировое господство, которым сын революции угрожал тогда планете, было невинностью, было бы даже тираническим благодеянием в сравнении с грязным ужасом, который насаждал бы Гитлер. Вспомните строки, в которых Гёте в «Пробуждении Эпименида» после падения Наполеона заранее предсказывает и проклинает гитлеровскую авантюру:
Будь проклят тот, кого, как вал,
Гордыни буйство одолеет,
Кто, немцем будучи, затеет,
Что корсиканец затевал!
И вспомнит он поздней иль ране
Мои слова! Поверит им!
Он обратит весь труд, старанья
Во зло себе и всем своим![24]
Октябрь 1941
Немецкие слушатели!
Европейский новый порядок сочится кровью. Я не могу описать вам то отвращение, которое здесь, в этой стране, вызвала расправа над заложниками, учиненная генералом Штюльпнагелем. Разумеется, это глупая ложь, что убийц офицеров немецкой оккупационной армии подстрекали к их отчаянным действиям из России и Англии. Это настолько же правда, как утверждение, что немецким угнетателям противостоят лишь евреи и коммунисты. У французского народа открылись глаза на то, как их обманули, предали, какому врагу отдали на откуп. Участники покушения — не коммунисты и не евреи, их не нанимала ни Англия, ни Россия; они просто молодые патриоты с горячей кровью, которые не могли больше смотреть на ужасное унижение и эксплуатацию своей страны, планомерное расовое уничтожение, которыми Гитлер занимается во Франции, и решились на преступление, чтобы подать миру знак, что душа Франции жива, пусть даже эта жизнь состоит лишь из ярости и беспомощного отчаяния. Для своих ослепленных деяний они имели гораздо больше причин, чем было у Шлагетера[25] для кровавых диверсий, сделавших его национальным героем. Но Шлагетер был героем и мучеником, а французские заговорщики — трусливые проплаченные убийцы: такова логика немецкого национализма, логика бесчестная, ничего не ведающая о справедливости. Она желает, чтобы за одного немца была пролита кровь сотни, двух сотен французов — настолько благороднее, ценнее немецкая кровь, чем кровь других народов. И на этой придурочной мании величия, на этом безбожном высокомерии хотят основать новый порядок!
Президент Соединенных Штатов выразил, наверное, всеобщее чувство, сказав, что убийство немцами заложников во Франции — это деяния людей, в глубине души знающих, что они не могут победить. На самом деле вся нацистская война несет печать безнадежности. Элемент отчаяния — вот что всегда заключено в насилии, по сути это его основной элемент, и даже карьера Наполеона была в сущности одним долгим отчаянным сражением, в исходе которого всякий понимающий человек и втайне даже он сам с самого начала отдавал себе отчет. Верит ли кто-нибудь из вас, что судьба злополучного создания, называющего себя немецким фюрером, будет иной, нежели судьбы всех насильников в истории. Его победы, эти механические, тусклые, бесславные, мертворожденные победы — они не заставляют ни одно сердце биться сильней, никто не относится к ним с уважением и не верит в них; даже немецкий народ взирает на них без гордости и воодушевления, лишь ужасаясь потокам крови, в которые обходятся эти победы в России, и со смутной озабоченностью, которая слишком оправданна, потому что эти победы не приведут ни к чему иному, как к разорению и руинам. Нацисты и поседевшие курсанты, служащие при них генералами, верят, что мир в конце концов прислушается и склонится перед неизбежным, то есть перед их господством. Это заблуждение. Есть вещи, избегать которых необходимо и избежать которые человечество сумеет, сколькими бы победами нам ни пытались доказать их неизбежность. Гитлеру не дадут восторжествовать, я вам ручаюсь. Ему сломан хребет — он этого еще не знает, но, возможно, его убогий мозг все же шлет ему временами это предчувствие. Он может захватить Москву, захватить Кавказ, создавать сколько угодно так называемых новых окончательных реалий, — эти реалии ничего не стоят, они не будут признаны, не будут приняты, и война будет продолжаться — никто не может сказать, как долго, но несомненно одно: мир с нацистским режимом заключен не будет, Германии не будет покоя, покуда она следует за Гитлером. Мир будет заключен с Германией — такой Германией, народ и правительство которой готовы примкнуть к по-человечески приемлемому мировому порядку с равными правами и равными обязанностями для всех.
Ноябрь 1941
Немецкие слушатели!
Тому, кто обращается к вам сегодня, выпала честь за время своей довольно уже долгой жизни сделать кое-что для духовной репутации Германии. Я благодарен за это судьбе, но не имею прав этим хвалиться — так вышло невольно и никак не входило в мои намерения. Ни один художник не занима-ется своим творчеством для того, чтобы приумножить славу своей страны и народа. Источником продуктивности является индивидуальная совесть, и если даже вызванная этим творчеством симпа-тия идет во благо нации, язык и традиция которой оказались его носителем, во всем этом столько непроизвольного, что тут едва ли
