Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов

Роман Михайлов

Улица Космонавтов

Часть 1

1. Омовение. Несколько раз.

Мы просыпались в четыре ночи и отравлялись сквозь темноту. Среди цыганских поселений и тишины, среди больших камней и спящих птиц. Мы подходили к озеру, реке, морю, садились в лодку и уплывали в черную пену под звездами. Я воспринимал географию местности, как нечто кривое и неконтролируемое: можно было долго-долго идти по прямым дорогам, а можно было нырнуть в загадочную тропинку, и все — ты на заводе, на базе.

— Там сейчас кукушечка появится. Смотри терпеливо.

Дедушка неподвижно улыбался, смотрел в сторону деревьев. А в деревьях что-то менялось, шевелилось, но что именно — разглядеть было трудно.

— Куда это все меняется? Ведь должна быть точка, к которой все примкнет и там останется?

Человек приходит и совершает омовение. Несколько раз. Такое чувство, что он не может полноценно омыться, заходит в воду снова и снова.

— Появляется внимательность?

— Сначала появляется внимательность. Ты следишь за точками в воздухе, стараешься не растрачивать взгляд. Затем проходит легкая волна и внутри становится свежо. Скоро-скоро это начнется, внутренне перемешается с внешним, ты нырнешь в колодец, полетишь, зажав голову руками. Я ем ибупрофен, он смягчает, делает песочным. Как песочное печенье, только без сахара. Во рту, в глазах, в голове.

— Что ты слышишь?

— Иногда начинается шуршание, а иногда пространство слегка звенит. Похоже на звонок телефона, монотонный, неуходящий. Звонит телефон, а трубку взять нельзя, он внутренний — для внутреннего пользования. Во время звона я начинаю собирать пазл, он разбросан по пространству, изогнутый, сложный. Из кусочков склеиваются осознания. Причина дождя, температура в комнате, расположение насекомых.

Перекусываю обычно в стремных уличных кафешках, беру кофе «три в одном», булочку с яблоками. Хорошо наблюдать за машинами, за птицами, сохраняя свои идеи о природе. Там много смысла. Вы вооружаетесь естественными желаниями, проходите среди других людей, цивильно, чисто, нормально. Раньше ездил в метро и всматривался в лица. Усталые люди — самые честные, у них не остается сил строить из себя ложное, вот и получается, что по вечерам едут те же люди, только честнее.

Раньше я говорил, что нам ничего не остается, как противопоставить психоанализу колдовство. Это хоть немного задержит общий коллапс, общий крик, жуткий щелчок, уничтожающий чувства. Даже западные идейные люди противопоставили психоанализу своих анти-эдипов, универсумы тел без органов, клеточное невозмутимое. Вглядываюсь в вечерние честные лица, которые также как и я, стоят у стремных ларьков и кушают булочки. Мне хочется сделать из куртки крылья, помахать перед ними, поклевать булочку носом, показав, что я на самом деле — птица.

Он вышел из машины, поприветствовал меня, сказал, что кратко все изложит. А я так и поступил, как хотел, сделал из куртки крылья и помахал ими, без какого либо страха показаться странным.

— Есть люди, которые в курсе того, что ты делаешь.

— Что я делаю?

Он рассказал странную историю о своем участии в непальском дворцовом перевороте. Конечно, я слышал и раньше о том, что несколько лет назад наследный принц Непала расстрелял свою семью, что там были его тайные отношения с женщиной, что это привело к очередному экономическому кризису в стране. Но он рассказывал о фоне, о жанровых отношениях, о красных комнатах в старом Катманду.

Молодая женщина, продавщица ларька с булочками укладывала непроданный товар в ящики, с заметным интересом поглядывая в нашу сторону.

— Настоящее прошлое осталось в старых городах. За тобой приглядывает гб? — он уставился тупо, серьезно.

— Не думаю. Что с меня взять-то? Я ни в каких тайных обществах не состою. Они беспонтовые какие-то. Люди собираются вместе и пытаются выжать из воздуха то, что не выжимается. А оно приходит в других местах, другим людям.

— Раньше за такими приглядывали. Я сел в его машину.

— Хорошо знаю этот запах. Несколько лет назад заболел странной болезнью в Индии. Меня решили госпитализировать, повезли на машине. А на этой же машине только что возили труп на кремацию, и благовония от всей этой последней темы еще не растворились. Запах остался внутри.

Он мне сказал, что нужно поехать в Мирзапур, на север, там найти определенный район и сесть возле храма. Когда подойдут, общаться только на хинди, не переходить на английский. Внутри себя я четко определил, что туда не поеду.

— В Дели знаешь бенгальский квартал? Кали Мандир, недалеко от станции.

— Конечно.

— Там живет один человек, тебе бы хорошо с ним пообщаться. Сейчас расскажу, как его найти. Когда прилетишь в Дели, можешь сразу же отправиться к нему.

И он говорил-говорил, а я кивал-кивал, ничего не запоминая, ни про человека, ни про горящие покрышки вдоль дорог, ни про бенгальский базар.

— Запомнил, что ему сказать?

Я снова покивал. Когда он уехал, я подошел к продавщице.

— Дайте еще кофе три в одном. Самый стремный кофе, самый вкусный. Странный человек.

— Кто? Тот, с кем вы беседовали? Да. Я тоже заметила, что странный.

— Вы не представляете, что он мне только что наговорил, — я рассмеялся и вызвал смехом ее улыбку.

План — закончить работу к концу ноября. В уме:

Пурваранга. Кодирование пространственно-временных конструкций, уровней прохождения драмы. Концепция «раса» у Абхинавагупты и в бенгальском мистицизме. Работы Абхинавагупты по эстетике: Абхинавабхарати и Лочана — комментарии на Натья-Шастру и Дхваньялоку. Я бы хотел нарисовать пурварангу, изобразить разными цветами, представить, как красивый код. Мечтаю завести тетрадку и цветными карандашами нарисовать схемы, все по сторонам света.

Сейчас я совершу омовение несколько раз и начну рассказывать о детстве.

2. Мы жили у моря.

Мы жили у моря. Двор детства, как он помнится, являл собой нечто удивительное. Это был двор, окруженный пятиэтажными домами, в которых жили семьи строителей. Большая часть людей, там живущих, были выходцами из Псковской и Смоленской областей, приехавших в Латвию после войны в поисках хорошей жизни. Строителям давали квартиры в тех же домах, что они сами и строили. Латышской речи там не было слышно вообще. А русская речь была скорее скобарской, с деревенским звучанием. Она доносилась с балконов и скамеек, да отовсюду. Это была самая русская Россия, более русская, чем сама Россия. Правда,