Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

и чувствами, которые продолжают трепетать в тебе и после того, как ты прочел книгу и сидишь, закрыв глаза. Он увековечивает аромат целой эпохи, а как редко это бывает! Но Флобер быстро перерастает все созданное им и бежит от него, чтобы пробовать свои силы на чем-то другом, далеком (это отдаленность лишь кажущаяся). Он достаточно ценил совершенство и понимал, что дух его витает в неосуществимых предвидениях. «Тот, кто своими глазами взирает на красоту…»

Никем не был пройден тот длинный путь от настроений, отдающих дань природе, и заливающейся слезами души до жестокой деловитости его последнего воспроизведения нашего духовного убожества: «Бювара и Пекюше». Начав как последователь Шатобриана, он поднимается до уровня Франса и Золя. Особенно занимают его проблемы писательской техники: взаимосвязь событий в ходе повествования и поиски строгого объективизма. Среди маститых авторов он является одним из первых и законченных реалистов, вместе с тем наиболее приверженных к эстетизму. Находя повсюду идеи, он тотчас же мастерски воплощает их в творения, и за период одной шестидесятилетней жизни сумел достигнуть того, что его героини — жена сельского врача и Иродиада — протянули друг другу руки. Он сумел вызвать у современников споры и восхищение тем, что было шесть или восемь столетий тому назад; более того: он дал возможность потомкам проникнуть в недра минувшего. «Бовари» становится библией начинающих писателей; волшебные строки «Искушения» вслух читаются учениками школ живописи. Сюжеты Флобера вдохновляли композиторов, художников и скульптуров. По «Саламбо» был заснят фильм, верный тексту и восхваляющий книгу. Так велико было почитание и так привлекало потомков могучее имя, невзирая даже на то, что он сделался несколько чуждым и не совсем понятным в нынешние времена!

Если из окружающей действительности что-то, помимо красоты и истинности, захватывает его, он, несмотря на ограниченность во времени, всегда стремится воплотить вечное. Границы его возможностей необозримы и недоступны тем, кто стремится отразить лишь конкретные ценности, в чем они, с точки зрения краткости земного существования, быть может, и правы. Но откуда в произведения, описывающие недавнее прошлое, прорываются вдруг звучания надгробных речей Боссюэ{45}, эпический бег в стиле Гомера? В будущем потомки, быть может, это поймут и оценят. А пока что эти перлы, невредимые, под легким налетом пыли, лежат и дожидаются заветной поры; время терпит.

Он жил в эпоху расцвета буржуазии, и некоторые из наиболее привычных для него представлений отошли в вечность вместе с его эпохой.

Он верил в славу («создавая вечное, не следует высмеивать славу»); но понятие славы с тех пор заменилось успехом. Он считал, что буржуазия ненавидит литературу, и она действительно ненавидела ее, как подрывающую устои. Но теперь все иначе; если кто и ненавидит литературу, то разве что старейшие литературоведы; общество теперь не смущает та самооценка, к которой его вынуждает литература.

Общество живет и развивается независимо и вопреки литературе.

РЕЧЬ О ЗОЛЯ В ПРАГЕ{46}

амы и господа!

Вы знаете, что писательский труд Эмиля Золя очень велик — он составляет двадцать томов. Каждый из вас знает какую-либо часть этого труда и представляет себе всю грандиозность его в целом — как по количеству привлеченного писателем материала, так и по проделанной им работе. Вам известно также, что этот материал — французская Вторая империя{47}, ее история, ход и уклад ее внутренней жизни, то есть общество, семья, экономика, труд, пролетарии, имущие, вожди, женщины — словом, все, что в совокупности составляет жизнь поколения и государства. Благодаря этому материалу большая работа, выполненная автором «Ругон-Маккаров»{48}, приобретает вполне определенный смысл. Мы знаем, что Вторая империя кончила плохо{49} — кончила поражением, крахом, редкой по своей полноте катастрофой. Но ведь ни с того, ни с сего Империи не рушатся, для этого на их совести должно быть много грехов, много несправедливости и много лжи. Так, Золя встал перед необходимостью проявить не только колоссальную работоспособность, но и необычайное правдолюбие. Он не только создавал произведения, но и утверждал истины. Истина стала душой его творчества. В этом и смысл названия «натурализм», которым, кстати сказать, определил свою работу не сам Золя, но которого он не отрицал, хотя и знал небезызвестный вам привкус этого слова. Ведь понятие «натурализм» охватывает и мучительные стороны правды и по существу означает некую неделикатную, по-дарвински грубоватую откровенность, каковую отнюдь не следует предполагать в каждом. К тому же французская Вторая империя, которую изображал Золя, имела и столь привлекательные стороны как — блестящий двор, богатое и высокообразованное общество, победоносные войны, великолепные, всемирные выставки, искусство, ум, изящества — сколько угодно, и все это в атмосфере какой-то легкости, которая с тех пор словно бы ушла из Европы… Но, увы, было и много лжи, столько лжи, сколько, может быть, никогда и не встречалось дотоле. Ложь скрывала за блеском убожество, за мощью — упадок, за искусством, умом, изяществом — самую низменную жажду наслаждений. Французская революция давно позади, во всех сердцах уже давно созрело требование демократии, а между тем империя продолжала оставаться военным и классовым государством, в котором воля народа проявлялась лишь в извращенном виде. Империя, стало быть, существовала вопреки совести эпохи, вопреки ее разумению. Точно так же обстояло дело с богатством меньшинства и нищетой большинства, пропасть между которыми вопреки гласу совести не была уничтожена, точно так же обстояло дело и с войнами! Ибо войны французской Второй империи — сейчас нам трудно это себе представить — были войнами власть имущих и капитала, войнами, к которым народ удавалось склонить лишь с помощью самой грубой и беззастенчивой лжи. В подобной обстановке такой ум, как Золя, не мог не предвидеть неизбежности краха. Во всяком случае, в 1870 году крах действительно наступил. Впредь надо быть правдивым — ведь ложь принесла только несчастье — и создать такой государственный строй, который отвечал бы требованиям совести и социологии. Все усилия такого государства должны быть направлены к тому, чтобы сделать счастливыми как можно больше людей, а не на то, чтобы их обманывать и эксплуатировать. Надо быть справедливым. Только так можно жить… И вот человек, вначале не имевший никаких других намерении, кроме одного — писать романы и изображать в них только что миновавшую эпоху, — этот человек в силу характера своей работы стал моралистом и воспитателем. Он призывал к истине, а следовательно, и к гуманности. Когда Золя завершил свой великий труд, он благодаря непрерывной двадцатилетней работе