Россия и Запад - Федор Иванович Тютчев
На днях поступит здесь в продажу книга о Польше, «La Pologne au 1er janvier 1865», писанная нашим русским, Моллером, известным сотрудником газеты «Nord». Книга его – очень дельная и в самом лучшем направлении, и потому автора напугали в Париже, что она будет запрещена в Петербурге. – Но на этот раз Валуев поспешил заявить мне, чтобы книга тотчас по получении была пропущена… Забавно видеть, как у нас все друг другом напуганы. Я полагаю, что «Москов<ские> ведомости» не преминут сказать неск<олько> слов о книге Моллера… Но что скажете вы о наполеоновском désaveu [13] по отношению к своему двоюродному братцу? Многие, чересчур глубокомысленные и проницательные, будут, разумеется, утверждать, что и это комедия. Нет, это не комедия, а это страшная трещина в наполеоновском здании, и скоро образует щель, в которую можно будет видеть и близкое будущее… Еще виднее оно в том, что теперь наклевывается в Север<ной> Америке. Дай-то Бог!
Пока простите – до скорого свидания в Москве. – Мой усердный поклон Каткову и Леонтьеву. Вам от души пред<анный>
Георгиевскому А. И., 2 июня 1865
А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ
2 июня 1865 г. Петербург
Петербург. 2 июня 1865
Друг мой Александр Иваныч, от души благодарю вас за ваше дружественное, но далеко не успокоительное письмо… Вижу из него, равно как из приписки милой нашей Marie, все еще очень неудовлетворительно… Меня мучит мысль, что ее поездка и пребывание в Петербурге много содействовали к ее расстройству… Все это усиливает мое нетерпение видеться с вами и удостовериться собственными глазами в неосновательности всего того, что заочно меня так тревожит… Впрочем, друг мой, не пугайтесь моей пугливости – в последнее время эта способность во мне страшно развита была моим горем… Да сохранит вас Господь Бог и помилует…
Я совершенно согласен с вами, что при данных обстоятельствах казенная служба для вас необходима, и излишним считаю вас уверять в моей – не то что готовности, – но настоятельной потребности употребить в дело все, что от меня зависит, для лучшего разрешения этого вопроса… Ничто, конечно, столько бы меня не утешило, как быть вам на что-нибудь годным. – В Министерстве ин<остранных> дел, сколько мне известно, нет такого места, которое соединяло бы необходимые условия. – В моем Цензурном комитете, даже и в случае ваканции, я не нахожу достаточных вознаграждений за тот капитал времени, который тратится на занятия по этой службе. – Я все более убеждаюсь, что ваше настоящее призвание – это все-таки учебная часть, – и потому, пользуясь теперешним положением Ив. Д. Делянова, поведу против него решительную атаку, и лучшим ручательством в успехе будете вы же сами, потому что он вас искренно любит и уважает… Не премину вас уведомить о последствиях.
Вероятно, вам уже известно в Москве, как разыгралась здесь драма по польскому вопросу… Она кончилась совершенною победою Милютина, вследствие высшей инициативы. В том же смысле была и речь, обращенная государем к тем польским личностям из Царства <Польского>, приехавшим сюда по случаю кончины наследника. – Сказанные им слова были крайне искренни и положительны. На этот раз интрига была расстроена и повела только к полнейшему сознанию и обнаружению державной мысли. – Много при этом деле было любопытных подробностей, которые я вам передам при свидании. – Касательно же этого свидания я пока не могу еще назначить срока, надеюсь, однако, что это будет очень не в продолжительном времени… За Федю я даже и не благодарю вас, так я был уверен в вашем расположении.
Пока простите. – Вам душевно пред<анный>
Ф. Тчв
Георгиевской М. А., 27 сентября 1865
М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ
27 сентября 1865 г. Петербург
Петербург. 27 сентября
Благодарю, милая Marie, за письмо. И грустно, и отрадно было читать его. – Пусто и мне, расставшись с вами, со всеми вами. До сих пор все еще каждое утро сбираюсь идти пить чай с вами – и что-то уже очень давно не присутствую я при вашем ежеминутном суде и расправе над Левой и Володей. – Не могу еще понять, куда девались эти уютные, приютные три-четыре комнаты Шиловского дома, которые так недавно еще всегда были у меня на перепутьи, куда бы я ни пошел.
Да, моя милая Marie, тому, для кого жизнь – не жизнь, а бессонница, очень, очень отрадно было забыться этим трехнедельным сном…
Крепко обнимите за меня детей и скажите вашему мужу, что я по многим причинам жду с нетерпением приезда его в Петербург. – Вы же пока берегите себя. Что ваша нога?.. обошлось ли без пиявок?.. Были ли вы вчера на вечеру у Катковых и вспомнили ли о предпоследнем воскресенье? Не было ли от бессознательной Новиковой нового приглашения вашему мужу идти слушать ее пенья в семь часов утра?
Вы видите, люблю припоминать все эти подробности. – Мне кажется, что даже и о князе Назарове потолковал бы с вами на досуге не без некоторого удовольствия, и надеюсь, что мне удастся возобновить этот разговор в скором времени. – Вот каким подарком я предполагаю порадовать себя ко дню моего рожденья.
Здесь по возвращении я очутился на моем прежнем, слишком мне знакомом пепелище. – Пусто, очень пусто… Анне Дм<итриевне> передал ваш поклон, за который она благодарит… Она все та же несимпатичная, дорогая мне личность – шероховатая изнанка моих лучших воспоминаний. Раз, на прошлой неделе, я пил у нее чай… как во время оно. – Жалкое и подлое творенье человек с его способностью все пережить…
На этот раз политический отдел моего письма будет очень неудовлетворителен… Скажите это Алек<сандру> Ив<анычу>. – Хотя я почти ежедневно видаюсь с кн. Горчаковым, знаю только, что он жалуется на пессимизм Каткова в отношении к нему, и не он один. – Вообще желательно было бы, чтобы в игре Каткова его постоянное Forte сменялось иногда переходами в Piano. Впрочем, со дня моего отъезда из Москвы я не получал ни одного № «Моск<овских> вед<омостей>». – Отчего это?
Но вы, прошу вас, не подражайте в этом почтенной редакции – и помните,
