Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон
На самом деле, ему следовало бы радоваться, этому маленькому жабою. Это давало ему почетный выход. Он не мог сражаться с тремя врагами и потому мог отступить с честью, вместо того чтобы вести всех на верную смерть против «Фиандры».
Все, что ему нужно было сделать, — это поставить нижние паруса, уйти под всеми парусами и затем вернуться домой в Бостон и рассказать им, как он сражался с «Фиандрой» до полной остановки и был на грани абордажа, когда на горизонте показались ее товарищи.
«Да, джентльмены, — мог бы он сказать, — я говорю о той самой „Фиандре“, которая снискала такую славу в своей бессмертной битве против французов, но которая, столкнувшись с американской доблестью… и т.д., и т.п.».
А что же я? Я завис в неопределенности. Меня разрывало надвое, я был парализован раздвоенной верностью. Я хотел свои пять тысяч долларов и Люсинду, и превыше всего — жизнь бостонского торгового принца.
Но против этого стояла ужасная необходимость стрелять в корабль, на борту которого были Сэмми Боун и мои старые сослуживцы.
Некоторое время я просто стоял и смотрел, как «Декларейшн» набирает ход, идя в крутой бейдевинд с бушпритом, нацеленным на запад, к американскому побережью, а «Фиандра» изо всех сил пытается ее преследовать. Но даже с пробитыми выстрелами парусами и такелажем у «Декларейшн» было три целых мачты и далеко не такие повреждения в рангоуте, как у «Фиандры». И вот янки начал отрываться, в то время как два свежих, приближающихся фрегата были не более чем брамселями и роялами на горизонте.
Орудийная палуба «Декларейшн» была в ужасном состоянии. Невозможно было ступить и шагу, не наступив на какой-нибудь обломок разбитого снаряжения. С исчезновением перспективы боя люди погрузились в изнеможение и выполняли свои обязанности, как живые мертвецы. И тут, оглядевшись, я увидел нечто, что заставило меня задуматься. В одно мгновение несколько вещей, которые вихрем носились в моей голове, вдруг встали на свои места, щелк-щелк, как шестеренки в часах. И все они заработали в едином порыве.
Я увидел, как переборка, ведущая в кормовые каюты на задней оконечности орудийной палубы, разнесена в щепы выстрелом «Фиандры», а от бедолаги-морпеха, который стоял там, охраняя священные врата капитанского логова, остались лишь куски, разбросанные в разных местах. Если не считать его мушкета, самой большой частью, что от него осталась, была его шляпа.
В тот миг я узрел возможность и осознал несколько вещей. Меня тошнило от Купера и его проклятого корабля, а Купера тошнило от меня. Следовательно, учитывая престиж клана Куперов, шансы на то, что меня радушно встретят в Бостоне и позволят насладиться моими деньгами, были примерно такими же, как у того морпеха-часового стать полковником.
С другой стороны, я вспомнил, что дома, в Англии, я был наследником состояния, в тысячу раз превышающего эти жалкие пять тысяч янки-долларов (по самым скромным подсчетам), и от этого состояния я по-дурацки имел наглость отказаться. Итак, в итоге, какого, во имя всего святого, черта я вообще делал в стране янки? На деньги, которые были моими в Англии, я мог бы стать купцом, членом парламента, герцогом или, дьявол меня подери, архиепископом, если бы захотел, и, прежде всего, я мог бы выбрать не быть проклятым моряком!
В мгновение ока я покинул засыпанную щепками орудийную палубу и, пригнувшись, проскользнул сквозь сломанные брусья в дневную каюту Купера. Внутри царил хаос из сломанной мебели, карт, клочьев модных ковров Купера, а под ногами хрустели осколки стекла и металла от трехсотгинейного хронометра. Я прошел прямо в большую каюту и закрыл за собой дверь. Большая каюта почти не пострадала, и я был там один, никто не видел, что я делаю.
Я подошел к столу Купера и дернул ящик, где хранились его приказы. Он был заперт, так что я поднял всю эту махину с ее аккуратных ножек в виде шаров с когтями и со всей силы грохнул об палубу. Две-три энергичные попытки убедили ящик образумиться, и он развалился, высыпав на палубу бумаги. Я опустился на колени, чтобы порыться в них, и сразу же нашел то, что искал. Письмо Куперу с тяжелой печатью Военного департамента янки. Как и на британской службе, оно было вложено в просмоленный холщовый конверт с картечиной внутри, чтобы в случае необходимости утопить секретные приказы. Я взял все это, закрыл конверт и повернулся к кормовым окнам.
(Теперь, как вы уже поняли, в тот момент я не был своим обычным расчетливым «я». На самом деле, я был взвинчен до предела от гнева, и даже сегодня, когда я думаю о том позере, интригане, малыше Купере, у меня до сих пор волосы дыбом встают. Так что я не прошу прощения за тот безумный, глупый поступок, который я совершил дальше. Но я настоятельно не советую вам, молодежь, когда-либо делать подобное.) Я решил сменить корабль посреди океана и уходил через кормовые окна. Но, к несчастью, то ли они не открывались, то ли я был слишком туп, чтобы найти защелку. Так что я снова обратился к своему другу-столу и вышиб им свинцовые переплеты окон Купера с их ромбовидными стеклами.
Затем я вскочил на стул и протиснул свою тушу в дыру. В этот момент кто-то вошел, ибо я услышал выстрел пистолета и почувствовал, как пуля пролетела мимо моей задницы. А потом я кубарем полетел в холодный, мокрый Атлантический океан.
Я вынырнул, отплевываясь, и изо всех сил пытался удержаться на плаву, скованный одеждой и ботинками. И было холодно. Клянусь святым Георгием, было холодно! Я научился плавать в реках Западной Африки с африканскими девицами в качестве подружек по играм — еще одна из маленьких любезностей, которыми меня одарил африканский король Парейры-Гомеса, — и там вода была мягкой и теплой, как материнская грудь. Но Северная Атлантика в апреле пробирала до костей и сморщивала твой стручок. Было и страшно. Корабль возвышался надо мной, но быстро удалялся. На самом деле, я был в опасной близости от того, чтобы утонуть, в одиночестве, тихо и незаметно. Ибо все зависело от того, смогу ли я ухватиться за шлюпку, которая тащилась за «Декларейшн», как теленок за фермерской телегой.
Это была идея Купера. Многие корабли тащили за кормой на лине спасательный буй, чтобы «забортники» могли доплыть до него, прежде чем корабль уйдет вперед и оставит их. Купер пошел дальше и велел тащить за кормой свою гичку с сетями, свисающими по бортам, для удобства тех, кому может понадобиться в нее взобраться. И вот за ней-то я и гнался. Но шлюпка приближалась быстро, а я был низко в воде. Она настигла меня прежде, чем я успел опомниться, и лишь инстинктивный рывок к нависшей черной громадине, как раз когда она проскальзывала мимо, спас мне жизнь.
Мои руки сомкнулись на узлах сети. Плечи вывихнуло от рывка, когда шлюпка потащила меня за собой, а затем я изо всех сил пытался в нее забраться. Не знаю, справился бы я, даже тогда, ибо я онемел от холода и нахлебался соленой воды, когда волна от движения шлюпки накрыла меня с головой. Но кто-то мне помогал! Пара сильных рук тащила меня наверх. Я успел заметить размытое белое лицо и синий бушлат, когда перевалился через борт и рухнул на дно шлюпки, сильно кашляя.
В шлюпке уже был человек! Он ухмыльнулся мне и залопотал на каком-то иностранном языке. Это был матрос, парень с жилой палубы.
Крупный мужчина с черными волосами и бакенбардами. Он указал на «Декларейшн», и я понял, что он был настоящим «забортником», сбитым в море во время боя.
Я смутно его припомнил. Его звали Браун или что-то вроде того. Он был шведом, или немцем, или кем-то в этом роде. Их там был целый орудийный расчет, но я не знаю, какой они были породы. У меня нет ни таланта, ни склонности классифицировать иностранцев по звукам, которые они издают.
В любом случае, действовать нужно было быстро. Со стороны кормы «Декларейшн» раздался мушкетный выстрел, и что-то с сильным ХРЯСЬ! ударило в шлюпку. Браун разинул рот.
Я метнулся на нос и отдал буксирный конец. Шлюпка потеряла ход и закачалась на волнах. Бах! Еще один мушкетный выстрел. Купер, должно быть, догадался, что я задумал. Я оглянулся на корму «Декларейшн». Там было два орудийных порта, а за ними — 18-фунтовые пушки, и, о Христос! Они открывались! Меня разнесло бы в клочья картечью, если бы я быстро не вышел из зоны досягаемости.
