Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин
В поэме о Ленине и революции он предстал перед современниками в своем могуществе. Заговорив о бессмертном человеке, он века ушедшие воскресил, протянул провода от прошлого к настоящему, из настоящего — в будущее. Выросла поэма о сменяющихся и чередующихся веках, о превращении одной эры в другую, запечатлевающая
...от рабства
десяти тысячелетий
к векам
коммуны
сияющий перевал.
С вершины этого перевала поэт разит ветхие, допотопные и годные разве что для «России кочевой» представления о времени, истории, эпохах.
Агитаторский стиль Маяковского бесконечно варьируется. У него широчайшая амплитуда — от исторических поэм до рекламных надписей, от исповеди влюбленного поэта до обращенных к детворе стихов, растолковывающих, «что такое хорошо и что такое плохо». И всюду до прихода поэта абстракции топчутся неорганизованной и буйной стихией. Пришел он — сказал несколько слов. Они выстроились в стройные ряды, выровнялись, прояснились.
Полновластным организатором абстракций выступает поэт в цикле «Стихи об Америке». Здесь как бы соединились все характернейшие для Маяковского приемы художественной обработки слова. Оно путешествует. Пародирует. Исповедуется. А неприступно холодная абстракция время именно здесь становится чем-то домашним и понятным. В стихах об Америке Маяковский выступает мастером художественного времени.
В прологе к циклу — стихотворении «Испания» — слагаются первые очертания пафоса всей группы шедевров агитаторского стиля: сарказм над устоявшимися, привычными понятиями и представлениями, безжалостный смех мечтателя скептика над наивностью исторического мышления людей.
Поэт принимается капитально ремонтировать ветхий механизм прадедовских знаний, очищать с него вековую ржавчину. И сначала слетает коррозия оперных и опереточных красот, которой покрыты книжные представления об Испании.
На первый взгляд Испания предстает в стихотворении чем-то наподобие четвертого акта «Кармен», поставленного падким до экзотики провинциальным режиссером. Испания — так уж Испания.
Чернь волос
в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним
сеньорит
машет веерами.
Казавшееся прежде бесспорно простым, незамедлительно становится экзотичным:
Из товарищей
«сеньор»
стал
и «кабальеро»
Стал
простецкий
«телефон»
гордым
«телефонос».
И — куда дальше:
...чистокровнейший осел
шпарит по-испански.
И кажется, что торжествует бутафория, диковинная смесь севильского с нижегородским. Испания экзотична.
И поэт не только не отрицает этого, а, напротив, утверждает, усердно громоздя один «испанизм» на другой. По отдельности каждый из них словно бы и подтверждает самые обывательские представления о стране: тут тебе и кастаньеты, и веера, и кабальеро. А все они вместе создают образ какой-то фикции, картинки с конфетной коробки. Фиктивна, разумеется, не сама страна, а тот облик ее, который однажды и навсегда сложился в умах экзотиколюбивых простофиль.
С «Испании» начинается планомерное истребление поэтом случайных, иллюзорных, мелочных представлений о событиях и странах. Он разрушает их. А на обломках разрушенного воздвигаются новые, причудливые, но по-настоящему современные образы. И художественный образ времени организует весь цикл, наполняет его, цементирует. Само движение этого образа становится сюжетом всей группы стихотворений. Путешествие поэта? Да, интересно. Но приключения образа, создаваемого им на наших глазах еще занимательнее. Что можно отыскать, откопать в совершенно обтекаемой отвлеченности, за которую и неисчерпаемо богатое воображение ребенка не зацепится? А поэт отыскивает. И нас захватывает интеллектуальный героизм его работы. Как в нашей притче о мальчишках и столяре: глядите, сейчас доски остругал... ножки прилаживать будет... полирует!
В «Стихах об Америке» словно два времени.
Одно привычное, устойчивое, неколебимое, как неколебимы представления о населенной пылкими сеньоритами Испании. Это время мы каждый день видим на листках отрывных календарей, на циферблатах крестьянских ходиков, на шпилях колоколен, на бегущих стрелках секундомеров.
...Четвертый час,
время коктейлей
питья.
И совсем как в Риге,
около пяти...
кружат дочки по Чапультапеку...
И день...
исчез
без вечера
и без
предупреждения.
Простое, понятное каждому время. Скажите, пожалуйста, который час? Сегодня у нас вторник, да? Я зайду к вам двадцать третьего!
А есть другое время — отвлеченность. Есть неизмеримый отрезок времени — история цивилизации, царство неуклонного и необратимого времени.
Даже вечное меняет свой облик.
Года прошли.
В старика
шипуна
смельчал Атлантический,
гордый смолоду.
С бортов «Мажестмков»
любая шпана
плюет
в твою
седоусую морду.
И все-таки океан остается океаном, и смельчать он не может. Он «всегда одинаков».
Вовек
твой грохот
удержит ухо.
В глаза
тебя
опрокинуть рад.
По шири,
по делу,
по крови,
по духу —
моей революции
старший брат.
Мысль поэта, словно луч корабельного прожектора, упершийся во мглу грохочущего океана, отыскивает в природе и в истории вечное и преходящее.
Мельче становится природа. А история... Он любовно звал ее матерью. Но он мог прикрикнуть на нее, назвать клячей. Он сердито хмурился:
...История стала.
Старая врет.
Он недоверчиво косился на нее:
История —
врун даровитый.
И сейчас, в «Стихах об Америке», он не без торжества уличает ее в какой-то хитрости и лжи. История мелеет, как океан. Одну за другой делает она ошибки. Совершает чудовищные промахи. И обесцениваются подвиги, и словно ниже ростом становятся люди.
Коломб!
твое пропало наследство!
В вонючих трюмах
твои потомки
с машинным адом
в горящем соседстве
лежат,
под щеку
подложивши котомки.
История начала врать не сегодня — еще давно. Да и об истории наврано много. Прожектор упирается в нагромождение ошибок и веками копившейся лжи. Освещает их — появляются пародии, подобные «Христофору Коломбу».
Стихи о Коломбе — система пародий, призма с расположенными в разных плоскостях гранями. Пародируется сама история. Пародируются торжественно благолепные представления о ней, педантичные попытки ее детализировать. Пародируются и ее мещански упрощенная трактовка. Эпохи сближаются. В события XV века почему-то вторгаются нравы XX, а описание испанской старины расцвечивается ярким, как на рязанском платке, узором чисто русских словечек: «не вывихнул бы ум», «в пузе орган», «ни рубля», «к черту на рога». Возникает картина дикой путаницы нравов, обычаев, законов, суждений, поступков. Величаво недодоступная абстракция времени по команде Маяковского срывается с места и под треньканье севильской гитары и ярославской балалайки пускается отплясывать болеро, перемежаемое коленцами барыни.
В «Испании» поэт показывал мир глазами алчущего красивостей мещанина; в «Христофоре Коломбе» на жизнь воззрились глаза его собрата. История для него
