Казачонок 1860. Том 1 - Петр Алмазный

Я кивнул. Легче не стало, но хоть ясность появилась.

— Спасибо, атаман.

— Да ладно, ступай. Завтра работа, небось, гляжу, быстро вы там взялись, молодцы!

— А куда деваться, Гаврила Трофимыч. До осени надо справить.

Возвращался к своему двору, когда из-за поворота, огибая плетень, показалась женщина. Лет тридцати пяти, в темном платке, накинутом на плечи. Подошла к нашему двору, остановилась у калитки, глянула на Алену с Машкой, которые у костра посуду мыли, но ничего не спросила. Потом обернулась ко мне.

— Григорий Матвеевич? — голос у нее был тихий, но четкий.

— Доброго вечера, это я, — удивился я такому обращению.

Она низко поклонилась мне в пояс.

— Спасибо тебе, казачонок. За дочь мою, Устинью. Ее в полон забрали было, а нонче вернули. В обмен на того парня, что ты живьем взял.

Я растерялся. Такого не ожидал.

— Да я… ничего особенного.

— Для нас — особое, — перебила она. — Я Аксинья, жена Семена Тарасова. Дочь моя, Устинья, благодарить тебя хочет. Приходи, чайку попьешь с нами, не отказывай. Сама-то она пока боится и за двор шагу ступить.

Отказываться было неудобно, да и любопытно стало.

— Ладно, — кивнул я. — Схожу.

Дом у Тарасовых был крепкий, беленый, под новой крышей. Меня на пороге встретил сам хозяин — Семен, широкоплечий казак с густой бородой.

— Здорово, Григорий! — обнял он меня, хлопая по спине. — Спасибо, что дочь вернул. Входи, гостем будешь.

В горнице пахло свежим хлебом и сушеными травами. За столом уже сидела Аксинья, а у печи возилась девушка — это и была та самая Устинья.

Лет ей было шестнадцать, не больше. Каштановые волосы, заплетенные в одну толстую косу, карие глаза, большие и серьезные. Лицо смуглое, от загара, с высокими скулами. Грудь крепкая, налитая, размер третий, не меньше. Не писаная красавица, но девка — приглядная. Такая, на которую второй раз оглянешься, а потом еще разок, чтобы закрепить картинку.

Она поставила на стол глиняный чайник, потом принесла деревянное блюдо с пирогами — с капустой, с рыбой, с вишней. Руки у нее были рабочие, сильные, а движения при этом плавные.

— Кушай, Гриша, не стесняйся, — сказал Семен, наливая чай.

Мы ели пироги, пили чай, разговаривали о хозяйстве, о стройке. Устинья молчала, только изредка поглядывала на меня из-под опущенных ресниц. А когда наши взгляды встречались, тут же отводила глаза.

— Если что — обращайся, — сказал на прощанье Семен, провожая меня до калитки. — В долгу не останемся.

Я шел обратно по темной улице и думал о карих глазах Устиньи. И о том, что здесь, в станице, понемногу обрастаю связями. И чем-то еще, пока мне не совсем понятным.

Когда я вышел за калитку и свернул в сторону своей хаты, из-за угла амбара вышли двое. Пацаны: одному лет четырнадцать, другому — побольше, шестнадцать, наверное. Встали поперек дороги, руки в бока.

— Чего, Гринька, по испорченным девкам шастать начал? — спросил старший, тот, что покрупнее. — Сироте-то добрую девицу никто и не отдаст, и не надейся! — И оба заливисто заржали.

У меня внутри все сразу закипело. Ясно стало, о чем они.

— А ну, с дороги, шваль! — бросил я, стараясь обойти их.

Но они не сдвинулись. Младший, щуплый, с хищным лицом, плюнул мне под ноги.

— Слышь, сирота, тебе сказали! Устинья Тарасова теперь порченая, после горцев. Как раз по тебе! По сердцу пришлась? Ась?

Я не сдержался и рванулся вперед. Старший, недолго думая, замахнулся кулаком. Я успел чуть отклониться, но удар все же пришелся по уху. В глазах слегка потемнело, я отлетел на плетень, тот хрустнул подо мной.

— Ах вы, твари! — прохрипел я, отплевываясь.

Они оба пошли на меня. Я откатился в сторону, вскочил на ноги. Младший попытался схватить за руку, но я успел отпрыгнуть. Адреналин ударил в голову. Я помнил, что сил у меня меньше, и драться надо с умом.

Рванулся к младшему, сделал вид, что бью в голову, а сам ударил коленом в живот. Он ахнул и сложился, но старший уже был рядом. Схватил меня сзади, попытался заломить руку.

— Ну что, сирота, теперь как попляшешь? — прошипел он в ухо.

Но я извернулся и нанес удар сжатыми в щепоть пальцами ему в горло. Он захрипел и осел на землю, пытаясь вдохнуть. Видимо, силы я не рассчитал, и тому дышать не очень получалось. Он захрипел сильнее и стал заваливаться на бок. Младший, увидев, как его товарищ захрипел и закатил глаза, отпрянул в ужасе.

— Убил! Семена убил! — заорал он, и его визгливый голос разнесся по спящей улице.

Почти сразу послышался топот. Из ближайшей хаты выскочили две бабы и один казак в расстегнутой рубахе. Одна из женщин, полная, с растрепанными волосами, увидев парня на земле, издала пронзительный вопль и бросилась к нему.

— Сенька! Родной мой! — завопила она, пытаясь приподнять его голову. — Что с тобой, кровиночка?

Она обернулась ко мне, и ее лицо исказилось ненавистью.

— Ты! Мерзавец! Ты что с ним сделал⁈

Казак, стоявший рядом, мрачно смотрел на меня, положив руку на рукоять кинжала за поясом. Я отступил на шаг, понимая, что сейчас все может обернуться очень плохо. Если этот Сенька помрет, меня могут обвинить в убийстве. А дед, Алена, Машка… все мои планы рухнули бы в одночасье.

— Он первый напал, — попытался я объяснить, но женщина перекрыла мой голос своим визгом.

— Молчи, гад! Видела, как ты его бьешь! Убийца!

Она подняла голову и закричала на всю улицу:

— Помогите! Казаки, помогите! Он сына моего забил!

В окнах ближайших хат засветились огни. Я стоял, сжимая кулаки, и чувствовал, как по спине бегут мурашки. Парень на земле все так же хрипел, и его лицо стало синюшным. Нужно было что-то делать, и быстро.

Глава 10

Честь и крыша

Я смотрел на парня, что лежал у моих ног, и понимал: если сейчас ничего не сделаю, он задохнется. Грудь ходила рывками, глаза закатились, губы начинали синеть.

Вокруг уже собирались люди — кто с керосиновой, кто с масляной лампой. Народ голосил, толком не разобравшись, что случилось. Кто-то уже побежал за атаманом.

Я опустился рядом, выругался про себя и попытался повторить то, чему когда-то учил нас один старый санитар в другой жизни. Сжал пальцы, надавил ему под кадык, подцепил трахею и стал массировать горло. Семен дернулся, потом резко втянул воздух, закашлялся и захрипел.

— Живой… — выдохнул я. — Дыши, дурень!

— Отойди от Семена! —