Лётчик: Лётчик. На боевом курсе! Под крыльями Босфор - Владимир Владиславович Малыгин

– Да что ты смотришь так пристально? Что ты там увидеть хочешь? Сумасшедший я или нет?

– Ну-у, – протянул мой друг, на какой-то краткий миг вильнув взглядом.

– Вот тебе и ну. Откровение мне было…

После этих слов Андрей откровенно и скептически хмыкнул.

– Да, откровение. В конце июня в Сараево убьют герцога Фердинанда, что и станет предлогом для начала войны, а в самом начале августа Германия объявит войну России.

Мой товарищ так и продолжал молча слушать с той же откровенно скептической улыбкой на лице.

Ну, сказал я ему. И что? Легче мне от этого стало? Да ничего подобного!

Замолчал, просто не зная, о чём говорить дальше.

Посидели тихонько, помолчали. Мухи да слепни только тишину нарушают. Вьются над столом да на нас пикируют. Это здесь, в ангаре. А на аэродромные шумы за брезентом мы как-то уже и внимания не обращаем. Привыкли.

– Серж, – осторожно, как больному, тихо проговорил Андрей. – Про Фердинанда я не знаю, кто это такой, а вот про нас… У нас же заключён союзнический договор с Францией и Великобританией, забыл? Кто на такую силу напасть решится?

И почему я историю так слабо знаю? Что мне ему ответить? Нечего.

– Андрей… Что увидел, то тебе и сказал. Как хочешь, так и понимай. И не требуй от меня большего, всё равно ответа не получишь.

– Так, – растерянно пробормотал Вознесенский. – Пойдём на воздух, что-то ты бледно выглядишь…

А на что я рассчитывал? Что он меня на руки подхватит, уверовав сразу и окончательно в моё пророчество? Разбежался! Как бы меня, дурака, в сумасшедший дом после таких пророчеств не отправили. И ведь могут. Из благих побуждений забеспокоится Вознесенский о моём здравом смысле и настучит кому нужно. И сунут мои белые рученьки в белый же накрахмаленный халатик. И рукава на спине узелком завяжут.

Куда ни кинь, всюду клин. Или задница, проще говоря.

– Пойдём, – поднялся, покряхтывая, и кое-как распрямился. – Ты, это, не говори никому о моих чудачествах.

– Да что я, не понимаю, что ли? Ты только держи эти свои откровения при себе, ладно?

– Да ладно, ладно.

– А мы с тобой сегодня по городу погуляем, в театр сходим. Давно мы с тобой в театр не ходили, со столицы ещё. А здесь театр, говорят, вполне даже ничего. И актёрки там… м-м-м… какие. В ресторане можно ещё посидеть, душу отвести. Как ты насчёт души?

– Насчёт душу отвести я не против. И насчёт театра только за.

– Вот и ладно, вот и хорошо. Пошли потихоньку на солнышко, погреешься, подышишь.

– И головку напечёт, солнечный удар хватит, – поддразнил я своего товарища.

И впрямь, что-то он вокруг меня словно наседка квохчет. Но приятна такая дружеская забота, душу греет, и на сердце легче становится.

– Да, голова это твоё больное место. А ты фуражечку надень. Где она у тебя?

Заглянул Андрей в кабину «Фармана», подтянулся, схватил фуражку, протянул мне в руки. Я её по старой, ещё с того времени привычке на ручку повесил, когда в кресло уселся.

Вышли под палящее солнце, остановились. В тени-то лучше было.

– Ну, что, полегчало?

– Полегчало, полегчало. Пошли, пообедаем, а?

Что-то очень сильно мне есть захотелось. Прямо- таки на жор пробило. Если срочно что-нибудь в желудок не закину, сдохну. До обеда же ещё дойти нужно да в столовой подождать. А терпеть уже никаких сил нет.

Развернулся, в несколько быстрых шагов вернулся к хозяйственному закутку механиков, убрал в сторону чайник со стаканами, откинул крышку ящика, заменявшего стол. Угадал, вот и хлеб, вот и вчерашнее, завёрнутое в чистую тряпицу сало. Не обидятся на меня, я так думаю, если чуток отрежу. Отпластал себе лежащим тут же ножичком неплохой кусок, шлёпнул его на хлеб, вцепился зубами, потянул категорически не желающий перекусываться шматок, придерживая остальное пальцами, кое-как отгрыз его и чуток разжевал. Проглотил, тут же цапнул следующий кус, зажмурил глаза от удовольствия, даже тихонько заурчал от наслаждения. И в животе как-то сразу легче стало, и в голове прояснилось. Чётко понял, что нечего горевать над будущими потрясениями, жить нужно, просто жить. А там что-нибудь и придумается. А не придумается, значит – так надо.

Андрей недолго простоял столбиком с круглыми от удивления глазами. Очень его поразило такое моё внезапное обжорство, да ещё в этаких спартанских условиях. Но быстро опомнился и сделал вид, что всё так и должно быть. Похоже, списал на моё непонятное самочувствие. Потянулся вслед за мной к лежащему на откинутой деревянной крышке ящика ножику, хмыкнул, отрезал маленький кусочек сальца, зажевал его, поморщился, но ничего не сказал, промолчал, проглотил. Ну и на том ему наше огромное мерси.

А почему мерси? А что я ещё знаю? Ого, я французский разумею, оказывается. А ещё? А ещё облом, ничего. Пусто. Но и то хорошо. Впрочем, вспомнилось мне, языки в это время многие знали, без этого никуда.

– Всё, пошли, – второй кусок домашнего сала так легко лёг в желудок, что на душе стало веселее, и жизнь на какой-то миг проще показалась.

– Пошли, – легко согласился Андрей.

– Погоди. Сейчас протру нож чем-нибудь, – огляделся, заметил в дальнем углу развешанную на проволоке ветошь, направился туда и оттёр засаленное лезвие. Со стуком захлопнул крышку ящика, развернулся и присоединился к товарищу. – Вот теперь можно и идти…

В театр мы не пошли. И по городу не погуляли. Сразу остановились на ресторане. Особо шиковать у нас денег не было, но хорошо посидеть умудрились. Выпили на двоих две бутылки «Шустовского», отлично закусили, отдохнули душой и расслабились. Дальнейшего продолжения банкета не случилось. У меня просто уже не было никакого желания, а Андрей немного перебрал. Я-то немножко сачковал в этом процессе, больше душой отмякал – отхлёбывал из рюмки по глоточку, поэтому основной удар пришлось принять на себя моему другу. Пришлось вести его домой, выслушивать по пути различный бред о нашей службе, о манящем к себе небе и красавцах аэропланах, о героической профессии лётчика, о желании прославиться и совершить какой-нибудь подвиг. Такой, чтобы все газеты писали и чтобы одна интересная и загадочная персона обязательно такую газету прочла…

Что? Это что за детский сад? Нет, нужно срочно браться за нравственное воспитание товарища. Вот так послушаешь пьяные откровения, и волосы на голове становятся дыбом. И это мой друг, которого я столько лет знаю. И что за персона такая где-то образовалась? Главное, откуда образовалась?

Наконец-то оставшись в одиночестве, выключил свет в своей комнате,