Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
Стоило ей взять предмет, как мир в кабинете изменился. Шелест вееров замер на полувзмахе. Старый граф Пален, собиравшийся шепнуть едкую остроту на ухо соседу, застыл с приоткрытым ртом. В этой тишине даже был слышен бой дворцовых часов. Все взгляды приковались к рукам императрицы, сжимавшим темно-зеленое, мерцающее чудо. Непроницаемая маска на лице вдовствующей императрицы начала давать трещины.
Первое же ощущение ее рук оказалось невозможным. Ее пальцы за десятилетия привыкли распознавать подлинность, отличать руку мастера от спешки ремесленника. Она знала малахит. Знала его капризный, слоистый характер, его внутреннюю хрупкость. Знала, как лучшие уральские камнерезы, создавая иллюзию цельности, подгоняют пластины, оставляя швы — тончайшие, как волос и ощутимые для чутких подушечек пальцев. Почти бессознательно ее рука принялась за исследование.
Она провела большим пальцем по гладкой, прохладной поверхности, ожидая наткнуться на знакомый стык. Ничего. Еще раз, медленнее, с нажимом. Гладкая, непрерывная прохлада. Поверхность казалась абсолютно монолитной, словно ее не резали и не собирали, отлили в единой форме по велению самой природы — застывшая, отполированная до зеркального блеска вода глубокого лесного озера. Именно эта безупречность, нарушение законов ремесла, заставило ее забыть о скучном церемониале.
Заинтригованная, она поднесла прибор ближе. Чернильница. Дневной свет, падавший из высокого окна, вошел в камень и заблудился в его темно-зеленой глубине, выхватив сложную вязь изумрудных и почти черных узоров. На крышке чернильницы должен был быть ее вензель, привычное «МФ» под императорской короной — азбука придворного этикета, которую заучили все ювелиры Европы. Но вместо предсказуемых букв крышку покрывал сложный орнамент, усыпанный сотнями крошечных, едва различимых искорок, будто в камень заключили горсть звездной пыли.
Она чуть сощурилась, и на ее высоком лбу пролегла морщинка недоумения. Затем, с коротким, нетерпеливым движением, взяла со стола свой лорнет в черепаховой оправе. Раздался тихий щелчок, и увеличительные стекла оказались у самых глаз.
Мир сузился до этого маленького, сверкающего круга. То, что казалось бессмысленной россыпью блесток, сложилось в четкий, полный глубокого смысла рисунок. Гербы. Она узнавала их с той безошибочной точностью, с какой мать узнает лица своих детей. Вот двуглавый орел, держащий в лапах свиток и кадуцей — герб Московского Воспитательного дома, ее первого большого проекта. А рядом — герб ее любимейшего детища, Смольного института.
Сотни крошечных уральских алмазов, которые любой другой счел бы техническим браком, здесь стали каплями чистого света, из которых было соткано то, что составляло истинную суть ее жизни.
Этот неизвестный мастер понял главное, разглядел за императрицей человека, а за короной — труд. И преподнес ей признание ее заслуг. Ее строгое, почти суровое лицо дрогнуло, губы, плотно сжатые все утро, чуть приоткрылись. Лед, сковывавший ее душу, дал первую трещину, и в уголках глаз предательски собралась влага.
Ее пальцы, продолжая бессознательное исследование, нащупали крошечную серебряную розетку в орнаменте, чуть утопленную в камень. Не думая, чисто механически, она нажала на нее ногтем.
Раздался мягкий, бархатный щелчок — звук идеально смазанного и подогнанного механизма. Из цельного, как казалось, малахитового основания плавно, без малейшего люфта, выдвинулся потайной ящичек для личной печати. Эта маленькая инженерная жемчужина, демонстрация высочайшего мастерства, окончательно разрушила ее холодность. В ней, ценительнице точной механики, проснулось давно забытое, почти детское восхищение.
Она медленно, словно нехотя, опустила письменный прибор на стол. Затем подняла голову и обвела взглядом застывший в почтительном молчании зал. Когда она заговорила, ее голос прозвучал непривычно громко и чисто, без прежней усталости.
— Господа, — произнесла она, каждое слово эхом прокатилось по притихшему кабинету. — За многие годы я не получала подарка, столь же изящного по исполнению и глубокого по замыслу.
И тут она совершила нечто неслыханное, нарушив все каноны придворных традиций. Протянув руку, императрица взяла тяжелую бриллиантовую диадему, поднесенную графом Орловым, — вещь стоимостью в целую волость, — и резким движением отодвинула ее в сторону, как отодвигают надоевшую тарелку. А на освободившееся почетное место на своем рабочем столе, туда, где всегда лежали указы и доклады государственной важности, она водрузила малахитовый письменный прибор.
Граф Орлов недовольно сжал губы. По залу пронесся судорожный вздох. Этот жест был актом, который мгновенно переписал негласную табель о рангах сегодняшнего дня, вознеся Оболенского на недосягаемую высоту и низвергнув его соперников.
Насладившись произведенным эффектом, императрица перевела взгляд на группу придворных ювелиров, сбившихся в кучку у камина. Там стоял знаменитый француз Дюваль, чье лицо застыло в маске оскорбленного недоумения, швейцарец Дюбуа, нервно теребивший кружевную манжету, и русский мастер Серяков, растерянно моргавший, словно его разбудили среди ночи.
— Господа, — обратилась она к ним. — Кто из вас автор этой величайшей прелести? Я хочу лично поблагодарить мастера, чьи руки и ум создали это чудо.
Все трое недоуменно переглядывались. Оболенский скрывая улыбку сделал шаг назад. Н смог добиться большего чем мог даже мечтать.
Вечером Гатчинский дворец бурлил. Бал был в самом разгаре, но ни новая французская кадриль, ни ледяное шампанское не могли отвлечь умы придворных от главного события дня. Малахитовый прибор, укрытый в кабинете императрицы, стал невидимым гостем, чье присутствие ощущалось острее, чем присутствие любого из живых. Его обсуждали в танце, о нем шептались за карточными столами, из-за него вспыхивали и гасли споры в курительной комнате. «Чудо Оболенского» требовало немедленного препарирования.
Самым страстным анатомом оказался Жан-Пьер Дюваль. Первый ювелир Двора, чье имя было синонимом безупречного вкуса, переживал острое, почти физическое унижение. Его собственный дар, элегантная брошь, был отодвинут, как прошлогодняя газета, а на авансцену вышло нечто, созданное безвестным дикарем. Стоя у колонны, он сжимал хрустальный бокал с такой силой, что тот жалобно звенел, а фарфоровая белизна его напудренного лица казалась мертвенной.
Так просто он сдаться не мог. Используя свое положение, он вымолил у старого камергера разрешение еще раз взглянуть на «феномен». Поздним вечером, когда музыка стала тише, он в сопровождении швейцарца Дюбуа и двух лучших подмастерьев проскользнул в опустевший кабинет. Лакей внес два тяжелых канделябра и оставил их наедине с предметом, лежавшим на столе под дрожащим светом свечей.
Вооружившись своей самой мощной лупой, Дюваль склонился над прибором. Профессионал в нем на время задушил оскорбленного эстета: он искал подвох, жаждал найти ошибку, малейший след халтуры, который позволил бы списать все на удачное мошенничество. Но чем дольше он смотрел, тем сильнее таяла его надежда, сменяясь растерянностью, а затем и страхом.
— Смотрите, — прошипел он, ткнув
