Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Остановившись в нескольких шагах от верстака, он скользнул взглядом по моему лицу — видать заметил темные круги под глазами, которые не смыть никакой водой, — и замер на черном бархатном холме.

— Ну? — произнес он одно слово.

Я не стал ничего говорить. Просто подошел и одним плавным движением сдернул бархат.

Солнечный луч, упавший из окна, ударил в малахит. И тот ответил глубоким, бархатным сиянием. Он поглотил свет, а затем вернул его изумрудными всполохами из самой своей глубины. Серебряный узор, лишенный границ, казался морозным рисунком, проступившим на камне. А сотни алмазов горели далеким, звездным огнем.

Князь замер. Маска треснула. На его лице отразилось сначала простое изумление, затем — восхищение ценителя.

Он медленно подошел как сапер к незнакомому механизму. Осторожно, двумя пальцами, коснулся гладкой, монолитной поверхности. Провел, пытаясь нащупать шов, зазор, малейший изъян. Не нашел.

— Скольких мастеров ты похоронил, создавая это? — полушутя спросил он тихо, не отрывая взгляда от камня. В голосе слышалось уважение.

— Один же, — хмыкнул я. — Конвой подтвердит, — добавил я указывая подбородком на охрану.

Он тоже хмыкнул продолжая рассматривать прибор. Я буквально вижу, как его мозг лихорадочно работает, пытаясь разложить чудо на составляющие, понять, как оно сделано.

И тогда я сделал свой последний ход.

Подойдя, я кончиком ногтя нажал на неприметную серебряную розетку в орнаменте. Раздался мягкий щелчок. Из малахитового основания, без малейшего зазора, плавно выдвинулся крошечный потайной ящичек для личной печати.

Оболенский рассмеялся. Коротко, резко, нервно. Он понял, что его переиграли. Не обманули, а именно переиграли — в интеллекте, в хитрости, в дерзости замысла.

— Дьявол… — выдохнул он, отсмеявшись. — Ты действительно дьявол.

Долго он стоял, глядя то на открытый ящичек, то на меня. Затем, словно приняв какое-то решение, выпрямился.

— Заверни, — сказал он деловым тоном. — Завтра я представлю это Ее Величеству.

Он подошел к верстаку и положил на него тяжелый кожаный кошель. Там что-то глухо звякнуло.

— Это, — он сделал паузу, подбирая слова, — за твое молчание о том, как это сделано. И за мою будущую головную боль. Я чувствую, ты мне ее еще доставишь.

Взяв ларец с шедевром, он, не говоря больше ни слова, развернулся и вышел.

Я остался один. Подошел к верстаку, взял тяжелый кошель. Развязал тесемку. Золотые монеты. Много. Целое состояние. Достаточно, чтобы купить домик на окраине, свободу и прожить остаток жизни в тихой безвестности.

Я усмехнулся.

Подойдя к окну, я взвесил кошель в руке. Нет, это будет первым взносом в войну, которую я только что объявил этому миру, этому времени, этим Дювалям и Оболенским. Войну за право иметь собственное имя.

Я посмотрел на свои руки. На въевшуюся под ногти грязь. На синий, расплющенный ноготь.

Так. А теперь можно подумать о том, чтобы купить себе нормальные сапоги. И, может быть, чего-нибудь еще. Теперь-то можно и в город выйти.

Ставьте лайки и подписывайтесь на цикл, чтобы не пропустить обновления. От количества зависит мотивация автора))) Каждые 500 + 1 бонусная глава))

Глава 12

Интерлюдия

Санкт-Петербург, октябрь 1807 г.

Для вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны день ее рождения давно превратился в подобие государственной повинности. Каждый год ее кабинет в Гатчине на несколько часов становился сценой для утомительного спектакля, где главными действующими лицами были лесть и богатство. Воздух был наполнен парфюмерной какофонией, запахом оранжерейных роз, начавших увядать в душной атмосфере.

Спектакль шел по давно утвержденному сценарию. Первым выступил английский посол: с лицом, лоснящимся от самодовольства, он указал на свое подношение. Кряхтя, четверо дюжих лакеев внесли серебряный сервиз, больше похожий на осадное орудие. Этот левиафан, рассчитанный на полторы сотни кувертов, воплощал собой всю суть британской прямолинейности: дорого, много, бессмысленно. Мысленно прикинув, сколько места чудовище займет в кладовых, императрица сухо поблагодарила, отметив про себя, что посол, кажется, перепутал ее дворец с казармой Преображенского полка.

Следом шел граф Зубов, чьи амурные похождения были притчей во языцех. Его дар — огромный фламандский гобелен — изображал сцену охоты богини Дианы. Лицо богини с приторной улыбкой принадлежало последней пассии графа, что заставило нескольких фрейлин стыдливо опустить глаза, а их кавалеров — спрятать ухмылки за кружевными манжетами. Мария Фёдоровна окинула гобелен взглядом, каким врач смотрит на застарелую болезнь. Подарок был диагнозом: пошлость, возведенная в абсолют.

Она держала заученную улыбку. Ее пальцы едва заметно отбивали мерный ритм, известный лишь ей одной. Пока придворные рассыпались в комплиментах, ее мысли были далеко — в сметах Воспитательного дома, в отчетах из Смольного института. Там кипела настоящая жизнь. А здесь — театр теней, где актеры соревнуются в том, кто громче звякнет кошельком. Севрский фарфор, золотые табакерки, бриллиантовые парюры… Она принимала их, как принимают доклады, — отмечая дарителя, оценивая политический вес подарка и тут же отправляя его в архив своей памяти, в папку под названием «пустое».

И тут церемониймейстер объявил князя Петра Оболенского.

По залу змейкой прополз шепоток. Все знали Оболенского как первого столичного щеголя, чьи долги росли быстрее, чем цены на пеньку после Тильзитского мира. От него ждали чего-то кричащего, возможно, безвкусного, но непременно дорогого. И когда князь вышел вперед, держа в руках небольшой, даже скромный ларец из темного мореного дуба, на лицах придворных поселилось недоумение. Никаких позолоченных вензелей, никакой инкрустации — строгое, гладкое дерево, отполированное до матового блеска. Соперники князя обменялись торжествующими взглядами: кажется, Оболенский окончательно проигрался.

Князь, однако, держался с невозмутимым достоинством, его движения выдавали полное самообладание. Остановившись перед императрицей, он совершил поклон исполненный глубокого уважения. Его голос был без заискивания — разительный контраст с паточной лестью предыдущих ораторов.

— Ваше Императорское Величество, — начал он. — В этот знаменательный день все несут вам сокровища. Позвольте же и мне преподнести скромный дар, созданный руками одного петербургского мастера. Это дань уважения вашим неустанным трудам на благо Отечества, а не драгоценность.

Последние слова заставили императрицу дрогнуть. Она склонила голову, на лице мелькнул проблеск живого интереса. Он осмелился заговорить о ее работе, а не о ее величии. О том единственном, что она сама в себе ценила превыше всего.

Одним плавным движением Оболенский откинул крышку ларца.

По залу пронесся вздох коллективного разочарования. Письменный прибор. Из малахита. После гор серебра и россыпей бриллиантов это казалось бедно, почти как оскорбительная подачка.

Мария