Казачонок 1860. Том 1 - Петр Алмазный

Но теперь лезть туда себе дороже. Пока Лещинский здесь, даже атаман не решается — мне-то куда вперед паровоза рваться. Я взвесил в руках холодный металл, спрятал ключ обратно в сундук-хранилище и лег.

* * *

Мы с Мироном подшивали доски на веранде, со стороны въезда в станицу послышался стук копыт. Я поднял голову — по улице чинно ехали всадники в серых офицерских шинелях, а с ними пара незнакомых казаков. Я подошел к плетню, проводил их взглядом до станичного правления.

— Важные опять какие-то гуси пожаловали, — коротко бросил Мирон, откладывая молоток.

— Похоже на то, — сказал я, почесав затылок.

«Видать, письмо атамана все-таки дошло до Ставрополя, и в штабе перевесили эту головную боль на других. Наверное, на секретную часть», — подумал я.

Уже через час ко мне прибыл вестовой от атамана. Я переоделся и направился за очередной порцией новостей.

Лицо у Трофимыча было озабоченное, но довольное:

— Ну, Гриша, приехали те, кого мы ждали. Наказной атаман Рудзевич передал это дело, и вот из секретной части штаба пожаловали офицеры. Нам только на руку. А то от этого хлыща проходу нет последние дни, всю душу вынул, стервец, — сплюнул атаман. — Сейчас с Лещинским разбираются, документы его проверяют. У них полномочия посерьезнее, чем у помощника полицмейстера. Этому кренделю теперь не отвертеться.

Я кивнул, но на душе было неспокойно. Чуйка говорила, что от этого однорукого ждать можно чего угодно. Загонят его в угол — выкинуть может любую дичь.

Вечером того же дня Ефим наконец-то закончил с печью в доме, чему все домашние были рады. Особенно светилась Аленка.

Печник заглянул и в баню:

— Баня готова. Просохла печь как надо, можно топить по полной.

Я устроил небольшой праздник, разгрузочный вечер. От постоянной круговерти забот уже умаялся, голову тоже иногда разгружать надо.

Позвал всех, кто помогал: Мирона, Трофима, Проньку, Сидора, Ефима. Ну и дед к нам присоединился. Его только попросил кости долго не греть — возраст все-таки.

Полок и лавки в бане были уже готовы. Пронька натаскал холодной воды в бочку. Баню протопили от души — градусника, как в моей прошлой жизни, тут не имелось, но по ощущениям жар был под сотню.

На веранде стоял стол, а на нем — немудреные закуски. Трофим приволок сушеной соленой рыбки: хорошую связку тарани и четырех каспийских леща, как их сосед обозвал.

— Давно лежали, часу своего дожидались, — с улыбкой прокомментировал он.

Сидор притащил с ледника небольшой бочонок пива и такой же — с квасом, литров по десять каждый. Сам проявил инициативу или работнички сговорились — история умалчивает, но к столу пришлось.

— Холодненькое. У Тимофеевны прямо на леднике стояло. Нынче погуляем, братцы, — разливал по кружкам пенное здоровяк.

Пиво было домашнее, не крепкое — три-четыре градуса, не больше. Из ржаного солода Тимофеевна варит. Но хмель чувствовался.

— Обычно оно мутное, а тут я попросил бабку процедить — гляди, какая красота, — улыбался Сидор.

Я заранее навязал десять веников: восемь дубовых, крепких, и два — из можжевельника. В прошлой жизни иногда такие пользовал, решил и здесь освежить ощущения. С ними только аккуратнее надо — потом как после порки розгами с полока слезешь. Запарил веники в тазу и оставил доходить.

Зашли внутрь. В бане стоял аромат можжевельника и свежего дерева. Дед, присев на нижнюю лавку, с удовольствием вздохнул:

— Вот это благодать… Спасибо, внучек.

Веники распарились как надо: листья не осыпались, ветки гибкие, а запах…

— Ну давай, Сидор, полезай на полок. Как и обещал, — сказал я.

Сначала разогнал над ним пар. Здоровяка пока не пробирало.

— Ну-ка, Трофим, плесни на камни ковшик.

От камней пошел жар, уши в трубочку сворачиваются. Я повторил процедуру и стал, сначала медленно, потом ускоряясь, парить Сидора — с ног, постепенно переходя на спину.

— Хорошо-то, как, — пробормотал в доски здоровяк.

Я прибавил темп. Трофим снова по моей просьбе добавил воды на каменку.

— Кажись, хорош, — выдохнул Сидор. — Припекает уже.

Он поднялся с полока, его слегка повело, но потом как ветром сдуло из парной — только пятки сверкнули. Я тоже вышел на веранду и прыгнул в пруд следом.

— Ну ты зверюга, казачонок, — сказал он, довольно щурясь. — Меня так в жизни не парили. Думал, выдержу, а тут, гляди, чуть не сомлел. Добре, добре, — хлопнул он меня по спине.

— Дай-ка сюда тот, колючий, — попросил Трофим, кивая на можжевеловый веник. — Спину прихватило намедни. Пронька, чаво уши развесил — давай, батю похлопай.

Пронька хорошо прошелся по спине и пояснице отца — видать, насмотрелся, как я дубовыми Сидора парил, и решил повторить то же самое колючими.

— Ох, мать твою… Изверг, полегче!

Спина у Трофима теперь была исцарапана, с кровоподтеками. Я по прошлой жизни знал, что после можжевеловых веников такое бывает. Мирон, сидя на полке повыше, лишь ухмылялся. Дед держался, как стойкий оловянный солдатик.

Я вышел на веранду, взял ведро, куда заранее развел хороший кусок соли. Все уселись кто на полок, кто на лавки, и я стал ковшик за ковшиком поддавать.

Через какое-то время видимость в парилке стала нулевая — соль стояла в воздухе плотной завесой и медленно шапкой опускалась от потолка к полу. На языке и коже она ощущалась. Для дыхания — самое милое дело, знаю по опыту.

Дед, весь красный, сидел в старой папахе:

— Добре, внучек… Ох, хорошо… — только и мог выговорить он.

Когда жар стал нестерпимым, первым не выдержал Пронька:

— Все, я больше не могу! — рванул к выходу и с гиком сиганул в пруд.

Мы посмеялись и полезли следом. Резкая смена температуры будто ударила по всему телу, кожа покрылась мурашками. Пруд был ледяной, но после бани — самое оно. Я всплыл, отфыркиваясь, глотнул воздуха. На небе уже светились первые звезды. Голова была легкой и пустой — все заботы будто отползли куда-то прочь.

Вылезли, завернулись в холстины и уселись за стол на веранде, запалили керосиновую лампу. Сидор уже разливал пиво по кружкам.

— Ну, за баню, братцы! — Сказал Трофим.

— За баню, — хором ответили все.

Пиво оказалось с легкой горчинкой. Шло хорошо, особенно после пара. Я много не пил — возраст все-таки — перешел на холодный квас.

Взял кусок тарани — суховатая, жесткая, но соленая в меру. Трофим, обсасывая хвост леща, говорил:

— Вот это дело, братцы. Я прямо заново родился. Теперь, пока такую баню у себя не выстрою, спать не смогу.

Мы захохотали.

Посидели