Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин
Упоминание имени генерал-губернатора подействовало, как удар хлыста. Чиновник сжался, его лицо вытянулось.
— Ну что вы, что вы, помилуйте… — забормотал он.
Он метался по кабинету, листал толстые конторские книги, что-то шептал подозванному писарю. Видно было, что он отчаянно ищет выход из положения, в которое сам себя загнал. Наконец, после долгого совещания, решение было найдено. Громоздкое, нелепое, чисто русское по своей сути.
— Можно сделать так, — объявил он с видом человека, совершившего подвиг. — Мы… э-э-э… аннулируем этот казначейский билет. Уничтожим его по акту. А взамен выпишем вам новый, на сумму, скажем… без пяти тысяч. А эти самые пять тысяч вы получите у меня из кассы. Наличными. Ассигнациями.
Я едва сдержал усмешку. Целый спектакль, с актами, уничтожением и переоформлением, ради того, чтобы выдать мне мои же собственные деньги.
— Пять тысяч — мало. Десять, — коротко бросил я.
Он снова было бросился ныть и юлить, но, видя мой непреклонный взгляд, лишь тяжело вздохнул. Бюрократическая машина, скрипя и дымя, медленно тронулась в нужном мне направлении.
Наконец, дело было сделано. Решив эту главную задачу, я отправился дальше, в Кяхту. Нужно было наконец встретиться с Аглаей Степановной Верещагиной, узнать, как обстоят дела с нашим предприятием.
Дорога на перекладных заняла несколько дней. Я ехал, предвкушая встречу, строя планы. Но чем ближе я подъезжал к Кяхте, тем сильнее становилось необъяснимое, сосущее под ложечкой беспокойство. На одном из постоялых дворов под Читой, ожидая смены лошадей, я разговорился с попутчиком — словоохотливым иркутским купцом. Разговор, как водится, зашел о золоте. И тут он, понизив голос, с завистью сообщил мне главную новость последних месяцев.
— А вы слыхали, господин хороший? На Бодайбо-то нашем настоящее чудо случилось! Купец Сибиряков, компаньон купчихи Верещагиной, наткнулся на жилу, какой еще свет не видывал! Говорят, там не песок, а самородки одни, что булыжники! Сказочно озолотился сей господин! И вроде как все на свое имя оформил, по-хитрому…
Меня будто ледяной водой окатили. Сибиряков! На свое имя! Неймется этой сволочи! Беспокойство, до этого смутное, превратилось в холодную, острую тревогу. Я гнал лошадей до Кяхты, не жалея ни их, ни ямщика.
Я въехал в Кяхту, когда уже смеркалось. Город, главный нервный узел всей русско-китайской торговли, гудел, как потревоженный улей, но мне не было до этого дела. Тревожные слухи о Сибирякове, которые я услышал на постоялом дворе, жгли меня изнутри.
Остановившись в лучшей гостинице города, я снял самый дорогой номер, приказал подать горячей воды, смыл с себя многодневную пыль дорог и облачился в чистое, путешествующее со мною от самой Москвы. Теперь я вновь был не оборванным предводителем таежной армии, а преуспевающим золотопромышленником, господином Тарановским.
Полный предвкушения и смутной тревоги, я позвал полового и передал ему короткую, сдержанную записку: «Аглая Степановна, имею честь сообщить о своем прибытии. Жду Ваших распоряжений, когда и где Вам будет удобно меня принять. Владислав Тарановский». Вручив ее молодому парню вместе с серебряным рублем, велел немедленно доставить ее в дом купчихи Верещагиной.
Тот убежал, а я ходил по номеру из угла в угол, строя в голове тысячи предположений. Слухи о Сибирякове — правда? Или просто завистливые сплетни? Как Аглая Степановна встретит меня? Обрадуется ли вестям о моих победах, о том, что я привез золото и готов вновь приступить к работе над нашим грандиозным делом на Бодайбо?
Через полчаса половой вернулся. Слишком быстро. И вид у него был растерянный.
— Ну? — нетерпеливо спросил я. — Что она сказала?
Парень мялся, не зная, как начать.
— Госпожа Верещагина… они записку вашу приняли, — пробормотал он, глядя в пол.
— И?
— И велели передать, что не принимают. И впредь тоже… просили не беспокоить.
Я замер, не веря своим ушам.
— Что значит «не принимают»? Может, она занята? Больна?
— Никак нет, ваше благородие, — еще ниже опустил он голову. — Приказчик ее вышел, так и сказал. Не велено, говорит, пущать!
Глава 17
Глава 17
Слова полового, сказанные им с испуганной оглядкой, эхом отразились в голове. Я стоял посреди роскошного гостиничного номера, свежевыбритый, чистый, одетый как преуспевающий столичный промышленник, и чувствовал себя так, будто вновь на карийской каторге, где меня только что публично высекли на плацу. Отказ. Резкий, унизительный, без объяснений.
Что опять на нее нашло? Может, Аглая Степановна просто не в духе? Мысли метались, но ни одна не давала ответа. Я уже хотел было снова позвать полового и отправить его с еще одной, более настойчивой запиской, когда в дверь снова тихо постучали.
— Войдите! — рявкнул я, не скрывая раздражения.
Но на пороге стоял не испуганный паренек-слуга. В номер вошел невысокий, сухонький старичок в идеально отглаженном, хоть и не новом сюртуке. Лицо его показалось мне смутно знакомым. За ним, как тень, шагнул молчаливый детина в форме судебного пристава, чье присутствие мгновенно наполнило комнату холодом казенного дома.
Мозг заработал с лихорадочной скоростью. Я вспомнил его. Зарубин! Я видел его у Верещагиной, когда мы заключали нашу первую сделку. Насколько я помню — это не просто стряпчий, а ее доверенное лицо, правая рука и серый кардинал всей торговой империи Верещагиной.
— Господин Тарановский? — его голос был таким же сухим, как и он сам, без малейшей интонации. — Я — Зарубин, поверенный в делах госпожи Верещагиной. А это, — он кивнул на своего спутника, — господин пристав.
Стало окончательно ясно: это не дружеский визит. Скорее похоже на объявление войны!
— Мы знакомы! Чем обязан? — спросил я так же холодно, указывая на кресло. Садиться они не стали.
— Мы здесь, — продолжил Зарубин, проигнорировав мой жест, — чтобы официально вручить вам сии бумаги.
Судебный пристав сделал шаг вперед и с казенной бесстрастностью протянул мне запечатанный пакет.
Я молча взял пакет. Сургучная печать хрустнула под моими пальцами. Внутри — несколько листов гербовой бумаги, исписанных каллиграфическим почерком.
Зарубин, не дожидаясь, пока я вникну в суть, достал из кармана маленькую записную книжку и остро отточенный карандаш. Он говорил, а его карандаш тихо шуршал по странице, будто он не
