Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

— А дальше? — спросил он. — Как вы собираетесь тащить карабины и столько патронов через всю Маньчжурию? Это сотни верст по земле, кишащей бандитами.

— А дальше, — ответил я, — этот груз встретит мой собственный караван. Под охраной сотни монгольских наемников. Поверьте, полковник, в Маньчжурии найдется мало желающих связываться с таким эскортом.

Мы ударили по рукам. Полковник пообещал немедленно, по прибытии в Иркутск, отправить по телеграфу шифрованную депешу своим людям в Сан-Франциско. Лед тронулся. Долгая, сложная, но единственно верная дорога к перевооружению моей армии была открыта.

С первым снегом, превратившим унылые, серые улицы Сретенска в грязную кашу, наш пароход наконец причалил к пристани. Путешествие по воде было окончено. Теперь надо было срочно решать проблему.

Проблема моя весила ровно шестьдесят два пуда, двадцать три фунта и девять золотников. Или, говоря проще, — тонну. Тонну золота, упакованную в обычные на вид, но неподъемные ящики, которые сейчас, под охраной моих казаков, перетаскивали на берег.

— Что делать-то будем с этой тягой, Владислав Антонович? — спросил меня Ермолай Тимофеевич Полозов, командир моего конвоя, когда последний ящик с глухим стуком опустили на мерзлую землю. — Каждую ночь спать приходится в обнимку с ружьем. Да и таскать ее за собой — всех лошадей загоним. Надо бы от нее избавиться.

Он был прав. Везти с собой тонну металла через всю Сибирь было чистым безумием. Частным порядком такую партию было не сбыть — ни у одного купца здесь не было таких денег, а новость о «золотом караване» разлетелась бы по тайге быстрее пожара. Оставался единственный путь, не самый выгодный, но и самый верный. Сдавать казне.

Я направился в контору золотопромышленной компании, через которую государство и вело все свои дела. Меня встретил пузатый, лоснящийся чиновник с лицом хорька и маленькими, бегающими глазками. Увидев мои бумаги на прииск, подписанные в самом Сибирском комитете, он стал заискивающе-любезным, но когда я сказал, что привез золото, в его глазах вспыхнул нездоровый, жадный огонек.

— Сколько будет, господин Тарановский? Пуд? Два? — потер он руки в предвкушении.

— Шестьдесят два, — ровно ответил я.

На мгновение он замер, решив, что ослышался. Потом его лицо вытянулось, а глазки забегали еще быстрее.

— Сколько-сколько? Ш-шестьдесят два чего⁈ Пуда⁈

Он уставился на меня, как на сумасшедшего.

— Откуда дровишки, любезный? — прошипел он, мгновенно сбросив маску любезности. — Уж не с казенных ли приисков тащишь? Аль мне полицию позвать?

Молча, не меняя выражения лица, я выложил на стол перед ним еще одну бумагу. Это был отчет о внедрении амальгамации и ведомость добычи за последние месяцы, аккуратно составленные предусмотрительным Изей.

Чиновник впился в цифры, и его лицо снова начало меняться. Он не понимал половины терминов, но он видел итоговые расчеты, печати и подписи. По всему выходило, что перед ним не просто удачливый старатель, а человек, провернувший дело невиданного доселе масштаба.

— Простите великодушно, — пролепетал он, возвращаясь к заискивающему тону. — Мы… мы примем ваше золото, господин Тарановский. Конечно, примем. После оценки и проверки пробы, разумеется…

И началась морока. Процедура сдачи заняла почти три дня! Три дня мои казаки не смыкали глаз, охраняя склад, где под замком и надзором комиссии взвешивали и проверяли каждый слиток, каждый мешочек с песком… Ящики вносили в отдельную комнату с решетками на окнах, где уже ждала приемная комиссия: сам пузатый чиновник, седой, похожий на иссохшую мумию пробирер, два угрюмых жандарма и пара весов — большие, для слитков, и маленькие, аптекарские, для песка.

Началось священнодействие. Каждый ящик вскрывали в моем присутствии. Каждый мешочек с золотым песком высыпали на огромные листы плотной бумаги. Пробирер, вооружившись лупой и пинцетом, долго копался в песке, выискивая примеси. Затем песок осторожно, чтобы не просыпать ни крупинки, пересыпали на весы.

— Пуд, два фунта, семнадцать золотников, — скрипучим голосом объявлял он, и писарь тут же заносил цифру в толстую конторскую книгу.

С самородками было еще сложнее. Каждый крупный самородок пробирер брал специальными щипцами, взвешивал, а затем крошечным напильником спиливал с краю золотую пыль, которую тут же ссыпал в тигель для проверки пробы. Воздух в комнате был тяжелым, пахло сургучом, пылью и неприкрытой, алчной жадностью. Чиновники, хоть и изображали на лицах государственную важность, не могли скрыть блеска в глазах. Они никогда в жизни не видели столько золота разом.

Наконец, когда последний мешочек был взвешен, а последний самородок — отмечен в реестре, наступила тягучая пауза. Комиссия удалилась на совещание, заперев комнату с золотом на два замка и опечатав дверь. Я ждал в кабинете чиновника, и это ожидание было хуже любой пытки. Я ждал, чувствуя на себе цепкие, оценивающие взгляды чиновников, полицейских, каких-то темных личностей, крутившихся у конторы. В глазах каждого из них я видел не только страх и подобострастие, но и черную зависть, и жадность. Наконец, господа чиновники огласили сумму:

— Итого девятьсот шестьдесят восемь тысяч триста двадцать два рубля!

Но вместо ожидаемой увесистой пачки кредитных билетов чиновник, с подобострастной улыбкой, протянул мне лишь одну гербовую бумагу. Это был казначейский билет, свидетельство на предъявителя, удостоверяющее, что Империя должна мне без малого миллион рублей.

— Получить всю сумму наличными, разумеется, вы сможете только в Иркутске, в отделении Государственного банка, — пояснил он, видя мой вопросительный взгляд. — У нас здесь таких денег, сами понимаете, не водится.

Я молча взял бумагу.

— А смогу я получить деньги где-то ближе Иркутска?

— Маловероятно! Разве в Чите… Как думаете, Константин Демидыч?

— Да нет. Отродясь там столько денег не было! — не согласился другой чиновник.

Вот тебе здравствуйте! Я посмотрел на гербовую бумагу, затем на лоснящееся лицо чиновника. Миллион на бумаге — это хорошо, но мне нужны были и наличные. На дорогу, на мелкие расходы, на взятки, в конце концов.

— Понимаю, — сказал я. — Но хотя бы часть, тысяч пять-десять рублей, я могу получить сейчас? Ассигнациями.

Чиновник тут же состроил скорбную мину, разведя пухлыми руками.

— Увы, господин Тарановский, никак невозможно! — пропел он с искренним, как казалось, сожалением. — Вся сумма уже внесена в реестр, и на нее выписан единый казначейский билет. Разделить его никак нельзя. Процедура-с…

Он явно получал удовольствие от этой мелкой бюрократической пакости, от возможности показать свою власть над человеком, чье богатство его так раздражало. Но я был не из тех, кто отступает.