Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

— Надеюсь, когда вся эта суета закончится, вы позволите мне сопроводить вас как-нибудь на прогулку в Летний сад, Варвара Павловна?

Легкий румянец тронул щеки моей железной управительницы.

— Я подумаю, Алексей Кириллович, — так же тихо ответила она.

Воронцов ушел. Кулибин, уже полностью погруженный в новые идеи, тоже поднялся — снова в своей стихии, ворчливый, деятельный, полный энергии.

— Ты, счетовод, завтра весь день ной, что все пропало, — проворчал он на прощание, направляясь в мастерскую. — Стенай, рви на себе волосы, можешь даже слезу пустить для правдоподобия. А я пока твоим клапаном займусь. И чтобы слухи о нашем фиаско до самого Зимнего дошли!

Он ушел. До окончания срока оставалось два дня.

Ночь. Кулибин, забрав чертеж моего клапана и бутыль квасу, ушел к себе «думать думу» — верный знак, что до утра его никто не увидит. Варвара Павловна, за строгим лицом скрывая беспокойство, удалилась в конторку, справляясь со стрессом привычным манером: проверкой счетов.

В пустом, залитом холодным, призрачным лунным светом торговом зале тишина казалась неестественной и оглушающей. После дневного грохота и яростных споров она давила на уши. Медленно пройдясь вдоль витрин, я всматривался в свое смутное отражение в темном стекле: там, в глубине, стоял незнакомый мне мальчишка в странной одежде.

У галереи, на грубом, неотбеленном льне, лежал мутный, испещренный трещинами уральский изумруд — гадкий утенок, от которого отказались бы все ювелиры города. Рядом — мой эскиз колье, превращавший его недостатки в уникальный, созданный природой узор. В соседней витрине покоились два почти одинаковых перстня. Один, сделанный по всем канонам петербургских мастеров, тускло поблескивал — мертвый, тяжелый, дорогой кусок металла. Другой, мой, с измененной, математически рассчитанной огранкой и облегченной оправой, будто дышал, ловил каждый случайный лунный луч и взрывался холодным внутренним огнем.

Все это — мое детище. Мой мир, манифест. Но после разговора с Воронцовым и Кулибиным, это казалось наивной игрой из другой жизни.

Поднявшись в кабинет, я наконец оказался дома. Запахи кислот, масел, сургуча и остывшего металла. Идеальный порядок на верстаке, где каждый инструмент знал свое место. Уставшие руки просили привычной, тонкой, осмысленной работы. Эскиз маски-барса лежал на столе, но сейчас на это не было ни сил, ни времени.

В углу стола мой взгляд зацепился за несколько запыленных холщовых мешочков. «Мусор». Неликвид, который я за бесценок выкупил у Боттома. То, что он презрительно назвал «хламом». Большую часть я уже разобрал. Остались только эти камни, к которым я не прикасался с момента покупки. Их час настал.

Развязав самый большой мешок, я осторожно высыпал его содержимое на сортировочный лоток из темного бархата. Тусклая, невзрачная груда камней: мутные аквамарины, похожие на осколки бутылочного стекла; слишком темные, почти черные аметисты; турмалины с внутренними трещинами, напоминающие колотый лед. Я запустил в них руки. Это была как медитация. Мозг, измученный насосами и интригами, отдыхал, а кончики пальцев, обладающие собственной памятью, делали свое дело, отделяя безнадежное от того, что еще можно спасти.

И вдруг пальцы затаились, наткнувшись среди серых булыжников на несколько мелких кристаллов с необычно острыми, режущими гранями. Я выудил их из общей кучи. Сквозь налипшую грязь пробивался яркий, сочный, травянисто-зеленый цвет. Я поднес их к свече. Протер один о ветошь. Идеальная кубическая форма. Яркий, почти алмазный блеск, в котором пламя свечи рассыпалось на сотни радужных искр.

Демантоиды. Да ладно!

Уральские зеленые гранаты. В моем веке они ценились выше многих бриллиантов за свою редкость и невероятную игру света — дисперсию выше, чем у алмаза. А здесь, в 1808 году, их почти не знали, считая разновидностью хризолита, камнем второго сорта. А Боттом, старый лис, видимо, счел их слишком мелкими и отбраковал. Глупцы. Сидели на сокровище и не видели его.

Я перебирал их, как ребенок, который нашел горсть изумрудных леденцов. Их внутренний огонь согревал мне пальцы. И тут среди них мой взгляд выцепил один, самый крупный камень. Непрозрачный, в форме гладкого кабошона, он был не похож на остальные. Его цвет был необычным, желтовато-зеленым, как у недозрелого крыжовника. Он таил в себе шелковистое, матовое свечение, будто внутри клубился туман.

Взяв лупу, я поднес камень к пламени. И застыл с открытым ртом.

Усталость, насос, интриги — все ушло, испарилось. Внутри камня, точно по центру, пролегала тончайшая, идеально ровная, серебристая полоска света. Она была будто нарисованной, она была живой. Я медленно поворачивал камень, и лучик, не распадаясь и не меняя формы, плавно скользил по его выпуклой поверхности — как зрачок хищника, следящего за добычей.

Эффект «кошачьего глаза». Разновидность хризоберилла.

Я откинулся на спинку стула. По спине пробежали мурашки. Я держал в руках сокровище — редкое, уникальное. Идеальный «глаз» такого размера и чистоты — находка, которая случается раз в жизни. Он был живой. Загадочный. С характером.

Я знал, что сделаю из этого камня. На лице появилась улыбка.

И знал, кому я его подарю.

Глава 16

Ночь после находки «кошачьего глаза» я провел без сна. Запершись на засов в своей лаборатории, я смотрел, как на задворках сознания отступают и насос, и пари, и сам Император. Все съеживалось, тускнело, уступив место маленькому, светящемуся изнутри камню, который лежал передо мной на черном бархате. В нем, ловившем дрожащий свет огарка, жил характер. В нем таилась загадка. Живая, переливающаяся серебристая полоска скользила по гладкой поверхности, точно зрачок хищника, наблюдающего из темноты. Идеальный камень для Элен.

Подарок. Слова Воронцова о «жесте» прочно впились в память. Простой безделушкой ее не удивить — женщина, наверняка видевшая все сокровища Петербурга, ждала иного. Ей нужно было нечто, говорящее об уме, а не о богатстве.

И тут мой разум, нырнув в заваленные хламом архивы памяти, вытащил на свет Божий неожиданный образ. Всплыли пыльные лекции по истории ювелирного искусства, перед глазами встала Франция кануна Революции, эпоха агонии аристократии Людовика XVI. Тогда, на грани банкротства, когда земля уходила из-под ног, а титулы переставали быть гарантией богатства, родилось удивительное искусство обмана — украшения-трансформеры — «Bijoux à transformation». Одно-единственное пышное колье, надетое на бал у короля, на следующий день при помощи скрытых замков и винтов разбиралось на пару серег, скромную брошь и браслет. Разорившаяся маркиза, распродавшая половину имений, могла каждый день создавать иллюзию нового гарнитура, пуская пыль в глаза