Вик Разрушитель 10 - Валерий Михайлович Гуминский

Козачёв покосился на лестницу, ведущую на верхние этажи.

— Мне назначено к Богдану Семёновичу, — прокашлявшись, ответил журналист. — Я Козачёв.

— Проходите, — милостиво кивнула дама. — Второй этаж, налево.

— Да, я знаю, — зачем-то ответил мужчина, и шагнул к лестнице, но был остановлен строгим голосом.

— Верхнюю одежду оставьте в гардеробе.

Он поморщился. Действительно, из головы вылетело, что сотрудники Комиссии раздеваются на первом этаже. Порядок странный, но не им заведённый. Поэтому Иван снял пальто и отдал его в руки сухонькой старушки, получив взамен гостевой номерок. Одежда сотрудников висела на отдельных вешалках, и судя по её количеству, сегодня здесь народу не так много.

Цензурная Комиссия имела огромный штат, но большинство людей работало в губерниях, на местах проводя в жизнь циркуляры Главы. Здесь же, можно сказать, находилось сердце организации. Отсюда во все стороны тянулась паутина цензуры, и редко кто, попав в её центр, выходил невредимым.

Козачёв догадывался, зачем его пригласили на аудиенцию к Языкову. Да и трудно не сопоставить нервное поведение главного редактора «Столицы» и звонок разозлённого, расстроенного Адамчика. Его сплавляли в Суздаль, как в ссылку, и никакие ухищрения, былые заслуги не помогли. Серёга пытался найти защиту у Шульгина, но Глава «Техноброни» сделал вид, что вообще не понимает, зачем ему в штате корпорации нужен журналист. Коллеги Адамчика сразу же прекратили с ним контакты. Теперь система добралась и до Козачёва.

Положив номерок в карман пиджака, Иван поднялся по лестнице, покрытой серым ковролином, на второй этаж. Здесь было оживлённее. Сновали чиновники, секретари и секретарши, даже посетители обнаружились.

«У меня, наверное, такое же лицо, — подумал Козачёв, разглядывая унылые и поблекшие физиономии двух мужчин, топчущихся возле дверей какого-то кабинета. Интересно, а куда меня отправят. В Сибирь, освещать местные праздники?»

Он свернул налево. У Языкова был огромный кабинет и приёмная чуть поменьше аж с тремя секретарями. При виде вошедшего Козачёва две миловидные барышни и молодой мужчина с прилизанными волосами одновременно подняли головы, отрываясь от клавиатур.

— Здравствуйте, мне к Богдану Семёновичу, — бодро доложил Иван, кинув косой взгляд на потеющего незнакомого толстячка в костюме-тройке. Тот ёрзал на жёстком диване, словно заранее пытался угадать, какую ему клизму пропишет могущественный цензор, и крепко держался за кожаный портфель.

— Козачёв Иван Николаевич? — уточнил прилизанный. Видимо, среди секретарей он был старшим. Девушки-то сразу потеряли интерес к вошедшему, а вот он уставился на журналиста, как охотник на добычу.

— Он самый.

— Присаживайтесь, вас вызовут.

— Мне на половину двенадцатого назначено, — попытался надавать Иван, увидев, что стрелки настенных часов подползают к нужному времени.

— Ожидайте, — последовал кивок в сторону дивана для посетителей. — Вас вызовут.

Козачёв сел подальше от толстячка; он физически не переваривал людей, нервничающих столь откровенно перед ожидаемой встречей с боссом. Чего дёргаться-то? Если неизвестно, по какому поводу вызывают, сиди спокойно и листай журналы. Вон их сколько на столике. Следуя своим принципам, Иван показывал полное безразличие к происходящему. Он взял глянцевый журнал «Природа и человек», стал его листать. В какой-то момент тихо спросил:

— Долго маринует?

— Что, простите? — толстячок замер.

— Долго, спрашиваю, сидите?

— Полтора часа пересидел, — вымучил улыбку мужчина. — Там сейчас поэту Ракушкину мозги на место вставляют. Видать, слишком далеко разбежались по черепной коробке.

Козачёв хохотнул, вызвав укоризненные взгляды секретарей.

— Шутите — это хорошо, — подбодрил он толстячка. — Сами кем будете?

— Драматург Макарычев. Мне требуется резолюция Богдана Семёновича на мою новую постановку. Вот сижу, переживаю. А вдруг зарежет?

Журналист понял, что именно хотел сказать Макарычев. Боится за своё детище, а не за свою жизнь. Покромсает Языков пьесу — и ничего уже не сделаешь. Только интересно, а что за творение такое, что сам Глава цензоров им заинтересовался?

Дверь в кабинет Языкова распахнулась, наружу вывалился пожилой мужчина в помятом костюме и со съехавшими набок очками. Он нервно помахивал рукой, а другую держал у сердца. Проскочив мимо сидящих Козачёва и драматурга, мужчина вывалился в коридор.

— Господин Макарычев, проходите, — заявил прилизанный.

Толстячок прижал к себе портфель и с выпученными от страха глазами вошёл в кабинет, как в клетку с тигром. Иван настолько живо представил эту картину, что едва сдержал смех. Правда, нервный. Не очень-то приятно попадать под каток цензуры.

И снова потянулись томительные минуты ожидания. Стрелки часов так же медленно ползли по циферблату. Козачёву захотелось пить. Он решительно поднялся и подошёл к кулеру, набрал воды в пластиковый стаканчик и вернулся на нагретое своим задом место. Языков умел мариновать своих посетителей — в этом ему не откажешь. Казалось бы, ну сколько можно снимать стружку с провинившегося? Десять-двадцать минут, не больше. Не душещипательные же беседы ведёт Глава Цензурной Комиссии?

Журналист выпил третий стакан воды, пролистал все журналы и уже задумывался о посещении туалета, как из кабинета вывалился потный и мокрый Макарычев. Но лицо его светилось радостью. Портфель он уже не прижимал к груди, а держал в руке. Кивнув на прощание Козачёву, он быстро покинул приёмную.

Прилизанный секретарь перевёл взгляд с монитора на журналиста.

— Проходите, сударь.

Одёрнув пиджак, Иван зашёл в страшный кабинет, аккуратно закрыл за собой дверь.

— Здравствуйте, Богдан Семёнович, — громко поприветствовал он широкоплечего мужчину с грубыми чертами лица. Да и сам цензор был кряжистым, словно всю жизнь занимался тяжёлым крестьянским трудом.

— Проходите, господин Козачёв, — пророкотал Языков. С таким голосищем было даже странно, что ни единого звука не проникало в приёмную. — Присаживайтесь.

Он кивнул на стул, стоящий посреди кабинета, в пяти шагах от рабочего стола цензора. Этакая психологическая экзекуция. Иван был наслышан о таком способе воздействия на приглашенных к Главе ЦК «провинившихся» или «просящихся». Теперь сам оказался в таком положении. Осторожно присев на край стула, Козачёв выпрямил спину и обратил внимание, что в руках Языкова находится газета. Да, это была «Столица». Господин цензор словно намеренно дал полюбоваться названием родного для Ивана печатного издания, а потом положил его на стол. Широкая ладонь накрыла какой-то зелёный камешек — и уши у Козачёва на мгновение заложило. Всё ясно. Поставлен «купол тишины». Вот почему ничего не было слышно. Цензор, возможно, очень громко орал на провинившихся, но хотя бы придерживался этикета: не давал возможности своим секретарям слышать нелицеприятные высказывания шефа, заодно спасая посетителей от конфуза.

Откинувшись