Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Наконец мама возвращается домой. С порога спрашивает, почему ты на кухне, — чувствует неладное, — раздевается, моет руки и садится рядом. Ты должен кому-то рассказать, слова просятся наружу. И решаешься. Говоришь о школе, о портфеле, об унитазе, о бывших друзьях; говоришь о том, как скучаешь по художественной школе, пусть и сумел найти ей замену в гостях у Эли; и, собравшись с силами, спрашиваешь у мамы — считает ли она, что тебя выгнали справедливо? Мама тяжело вздыхает. Подходит к тебе, гладит по голове. Тихо плачет. Напевает одну из любимых песен: ах, ах, ах, Арлекино, ты мой Арлекино, нужно быть смешным для всех…

— Что такое? — Ты запрокидываешь голову, смотришь на маму. — Я тебя обидел?

— Нет, что ты. — Она берет тебя за руку. — Это я тебя обидела. Очень сильно обидела.

— Но ведь я…

— Не сейчас, Петя. — Она отходит в сторону, пододвигает кухонный стул, садится рядом. — А тогда.

— Когда? — Ты боишься ее слов. Боишься правды, какой бы она ни была.

— Тогда… Петя, дорогой. — Мама смотрит прямо в твои глаза, но быстро опускает взгляд. — Петя, тебя никто не выгонял. Просто у нас… просто у нас не хватало денег. Слишком дорого, Петя. Понимаешь…

Что должен почувствовать ты? Горькую, как соленая вода, обиду, в которой впору утонуть? Или обжигающую, как летнее солнце, ярость, которая, назрев внутри, вырвалась бы с твоим пылающими словами и сожгла бы всю квартиру с суевериями и песнями рыжей примадонны? Почему мама, сама когда-то пообещавшая волшебную школу, соврала тебе, почему оказалась в команде злодеев — или, может, не она вовсе, может, со смертью бабушки ее подменили? А может, так сильно ударила и по ней мировая агония, что решила сберечь тебя, кабы чего не вышло, — она ведь смотрит телевизор чаще тебя, а ты подслушиваешь и подглядываешь, делая вид, что играешь или рисуешь, и каждый новый, как говорят дяденьки на экране, «громкий репортаж» впивается куда-то меж ребер? Ты сжимаешь кулаки, опускаешь взгляд — костяшки побелели. Нет, глупости, она, наверное, просто устала, да, устала и решила соврать — но можно ли простить ее?

Можно. Ведь теперь ты знаешь правду.

Правду ли?

— Ничего, — говоришь ты, обнимая маму. Она замерла от удивления. От твоего спокойствия. — Мне ведь помогает Эля. Но теперь я хотя бы знаю, что не безнадежен.

И, не давая маме продолжить, ты оставляешь ее ужинать одну, а сам берешься за рисунки. Линии — как никогда четкие, цвета — как никогда яркие, идеи — как никогда всепоглощающие. От света желтой лампы — сколько сидишь так? — болят глаза, затекает спина, но останавливаешься ты, только услышав дребезжание телефона. Достаешь его, открываешь переписку с Элей, ожидаешь увидеть ответные сообщения или рисунки, но видишь совсем другое. Какая пагубная планета застыла на небесах тем днем? Почему мамины гороскопы наврали? Почему не напел ни тебе, ни ей на ухо солнечный и лунный ветра?

Эля пишет тебе, что они с дедушкой срочно переезжают в большой город; она не успеет увидеться, попрощаться, даже подарить один из морских пейзажей, а ведь она давно хотела, — они уедут завтра утром, большую часть вещей оставят здесь, потому что обязательно вернутся, но неизвестно когда. Тебе, пишет она, придется продолжать одному; не грусти, ведь есть переписка, и все еще можно общаться, обмениваться мыслями, эмоциями, картинками — дедушка говорит, что интернет скоро окажется у людей в крови, и сам хочет сделать себе переливание такой крови, найти молодого донора, но только не собственную внучку и не ее друга.

Ты хочешь кинуться в ненавистную осеннюю тьму, добежать до их квартиры, заколотить в дверь, обнять Элю, пожать руку ее дедушке и сесть там, на лестничной площадке, подобно сторожевому псу, чтобы никто не смог переставить мебель, перекрасить стены, переложить бумагу и краски. Но нет, ты сидишь на месте. Просто убираешь рисунки, выключаешь свет, отвечаешь Эле: «Все хорошо. Еще спишемся. И созвонимся. И увидимся». Кладешь телефон на кровать. Идешь в ванную, но не моешься: снимаешь футболку, рассматриваешь себя в зеркале, щупаешь живот, бока, грудь, тянешь себя за щеки. Не надевая футболки, идешь обратно — говоришь маме, что пошел спать, ложишься в кровать, гасишь свет, берешь телефон, видишь смайлик от Эли — отвечаешь таким же. Вновь в тебе ни ярости, ни обиды. Засыпаешь.

Снятся денежный кашель, золотые птицы и бабушкины потрескавшиеся губы.

С той минуты ты взрослеешь не по дням, а по часам, в бочке становится тесно. Наутро будто лопается скорлупа, и ты рождаешься заново — как однажды родится мир в твоих будущих комиксах, из космического яйца, оплетенного космическим же змеем.

И пока время несется слишком стремительно — кто так подгоняет лошадей телеги жизни, из стихотворения, которое ты выучил к уроку, на удивление учительницы литературы? — ты открываешь для себя видеоролики на «Ютубе», где парни и девушки учат тебя рисовать: сперва объясняют, улыбаясь на камеру, а потом показывают, как наделить героев эмоциями, как добавить изображению живости и перспективы, как поиграть с формой. Ты смотришь эти ролики запоем, даже на переменах, а потом находишь другие видео: актеры, художники, музыканты, авторы комиксов шутят, рассказывают о работе и жизни на английском — его ты понимаешь через раз, но добрые люди перевели все и озвучили, не попадая в губы.

Огромный новый мир за семью морями открывается перед тобой. Ты смотришь на их холеные лица, на их идеальные кудри и острые подбородки, на мужественные скулы и худые руки, на жемчужные улыбки и лукавые глаза, на подкачанные — или стройные — загорелые тела и видишь, как эти обворожительные супергерои кинематографа, поп-культуры и глянца становятся лучшей версией себя, как, смотря в зеркало — ты уверен, — видят античные бюсты из давно потерянного, но не забытого — такое не забывается — рая художественной школы. Что видишь ты? Ответ тебе известен. Но ты не признаешься даже самому себе. Этот новый мир глянцевых обложек — теперь ты покупаешь журналы, хотя не отказываешься и от комиксов, которых в ваших киосках и книжных магазинах становится чуть больше, — диктует тебе формы и пропорции, кричит яркими цветами и динамичными кадрами, принуждает к дорогой одежде и красивой жизни. Ты рассказываешь об этом Эле, скидываешь ей интересные ролики. Вы обсуждаете их, но с каждым месяцем Эля отвечает все реже — хотя продолжает присылать свои рисунки и реагировать на твои, советовать кино и сплетничать о новых одноклассниках, — а вскоре и вовсе пропадает.

Не было в сети день. Неделю. Месяц. Два.

Страничка удалена.

Но холеные лица с красивыми улыбками стали твоими гороскопами, твоим денежным кашлем и злобным Меркурием, и они подсказывают: отпусти, забудь, иди дальше, иначе ничего не получится. Будь благодарен, но не зацикливайся. Мы отпустили и забыли.

И ты опускаешь. Да только сможешь ли когда-нибудь отпустить то, что видишь сейчас, стоя на пороге чужого дома?..

Ты просишь маму записать тебя в секцию: говоришь, что хочешь стать чуть лучше и заняться спортом, что нашел недорогое и проверенное место, что можешь сходить вместе с ней и доказать. Мама улыбается, радуется. Ты знаешь — бабушка тоже улыбалась бы. Спорт не рисование. Планеты, звезды и гороскопы благосклонны к нему. И вот перед первым занятием тренер внимательно изучает тебя суровым взглядом, заявляет «придется попотеть» и объясняет правила безопасности, а ты слушаешь вполуха, вспоминая слова твоих личных составителей гороскопов, далеких голливудских звезд: они не заряжают воду через экран и не обещают счастья всем сколько угодно, даром, зато учат создавать собственный миф, легенду о себе — этого ты сперва не понимаешь, но, порывшись в интернете, действительно смешавшемся с твоей кровью, уясняешь навсегда: легенду о себе. Надо стать таким, каким хочется, — и таким, каким тебя запомнят и обязательно заметят окружающие.

Вскоре детство начинает казаться тебе чем-то далеким и ненужным — ты говоришь о нем с таким же презрением, как говорили кричавшие «Эй, Арнольд!» подростки из телевизора. Твои вечера — соленый пот спорта и сладкая кровь фломастеров, ты тренируешься до изнеможения, так, что хочется прийти домой, упасть лицом в подушку и лежать до скончания времен, но находишь в себе силы порисовать хотя бы полчаса, одним глазом смотря в экран телефона, на тех идеальных художников, что учат тебя, — пахнут ли они фиалками, как старый учитель в забытой художественной школе? Ты наконец понимаешь все законы перспективы, способные обмануть и запутать зрителя, как колдуны из твоих любимых детских книжек.