Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич
Времени на чтение остается мало, но ты заставляешь себя читать: по выходным больше не ходишь гулять, только до магазина, купить продуктов у знакомых продавцов, увидеть улыбку старого армянина, неизменно передающего привет твоей матушке, — и читаешь обо всем на свете: твой путь начинается с Хайнлайна и Саймака, а заканчивается теми, чьи фамилии ты не вспомнишь, но они рассказывают об истории живописи, мифологии, религии, и, пока тебя никто не отвлекает — мама готовит еду, алкаши не кричат под окнами, — ты видишь, как, подобно цветным стеклышкам, все крупицы информации собираются в большую картину твоего придуманного мира. Мира, наполненного твоими героями.
Но что-то ты упускаешь. Что-то ускользает. Что-то важное. Кажется, ответ в зеркалах, в твоем отражении: плечи стали шире, скулы заострились, живота почти не осталось. Ты вырос и знаешь, чувствуешь это. Порой задумываешься: нужно ли было для этого отнимать самое дорогое? Нужно ли было раз за разом слышать стенания мира, разбившие розовые очки?
А он продолжает стенать. Иногда, устав от всего, ты открываешь паблики с новостями — подсел на них, чтобы больше не подглядывать в телевизор, ты ведь слишком взрослый, — и ищешь успокоения, но находишь только больше агонии: мир истерит горящими покрышками и подавленными мятежами, политическими скандалами и территориальными переделами, и тогда ты гасишь экран, ложишься на спину и просто смотришь в потолок, пока не затихнет звон в ушах, пока каждая пылинка вокруг не перестанет кричать; зарекаешься больше никогда так не делать перед сном — но зависимость слишком велика, нет, не зависимость даже, а желание однажды увидеть только сенсационные снимки далеких звезд, мордашки милых животных, счастливые лица, облагороженные города будущего — и не почувствовать никакой боли.
У тебя еще будет время обдумать все это, но пока тебе некогда — ты спешишь в школу, на спорт, рисуешь и готовишься к первым экзаменам. Мама предлагает нанять тебе репетиторов, но ты отказываешься: «Зачем нам тратить деньги?» — напоминаешь о своих походах в маленькую библиотеку, где, на твою беду, почти нет комиксов; напоминаешь и о волшебниках-учителях из интернета, этих новоявленных Гэндальфах, Мерлинах, Кашпировских — его ты вспоминаешь, чтобы мама точно поняла твои мысли. Мама улыбается, обнимает тебя, потом берет один из неоконченных рисунков — ты не подаешь виду, как пугаешься, что старость нагонит ее, что душа бабушки нашепчет ей окропить руки кровью фломастеров, — и бормочет, сперва сглатывая: «Она была права…»
Ты не задумываешься, кто прятался за обезличенным «она», и ныряешь обратно в проклятый круговорот учеба-спорт-рисование. Мама, словно забывая — или забывая на самом деле? — вновь заводит разговор о репетиторах, и, когда ты спокойно отвечаешь: «Я тебе уже говорил», она на миг замирает, смеется, говорит: «Точно же», но через пару дней повторяет то же самое. Иногда она спрашивает, куда ты дел ее ключи. Ты говоришь, что не трогал. На следующий день обычно находишь их на привычном месте, в коридоре, на ключнице, которую расписывал на уроке ИЗО — старая учительница ездила на ярмарки и закупала деревянные заготовки, от горшочков до разделочных досок. Через несколько дней мама снова спрашивает, куда ты дел ключи, — иногда в панике звонит с работы, просит, чтобы ты был дома и мог открыть ей дверь, а ты предлагаешь посмотреть в сумке. Она находит ключи там, смеется, а вечером, обычно уставшая, вдруг на зависть тебе начинает сиять энергией, словно Супермен, так тобой нелюбимый — скучный, глупый, дурацкий, — и прибираться по дому, готовить на неделю вперед, хотя еда еще есть, и напоминать тебе о репетиторах. В выходные же, наоборот, может проснуться грустной — тогда сидит и лениво перебирает гороскопные вырезки или новые побрякушки-идолы, купленные по дороге домой. Скоро они вытеснят тебя из дома, но думать об этом некогда, некогда, совсем некогда! Задумываешься ты в те дни только о собственном отражении. Задумываешься над собой.
Экзамены ты сдаешь хорошо, семьдесят из ста, восемьдесят из ста, девяносто из ста. Остаешься еще на два класса — Сережка, Пашка и Вовка, словно испугавшись нового тебя, разбегаются по колледжам. Когда наконец замираешь у зеркала на подольше — сразу после выпускного с танцами, пиццей и колой, — понимаешь три вещи: ты абсолютно свободен, абсолютно зависим и абсолютно красив. На третье не обращаешь должного внимания. Слишком много непридуманных миров с героями и злодеями ждет тебя. Слишком много неоконченных рисунков просит напитать их грифельной плотью и фломастеровой кровью.
Два года до очередных экзаменов. Сонный, уставший от громкой музыки и приставаний одноклассниц, которые давно забыли о твоих рисунках, зато задумались о широких плечах и острых скулах, ты стоишь у зеркала и решаешь отдаться рисованию с головой. Девочки мечтают, чтобы ты отдался им. Все переворачивается: стоило показать им, как ты работаешь не только с карандашами и фломастерами, но и с глиной собственного тела, — и тебя снова уважают. Смотря бесконечные ролики, ты учишься острить и подтягиваешь английский — в последнем помогает и добрая учительница, — больше не боишься подкалывать других и отвечать в лоб, и это делает тебе новую славу: ты стал лучшей версией себя, ты больше не заложник одной роли — роли нелепого пухлого мальчика. Они больше не издеваются, не смеют трогать твои рисунки, потому что чуют — могут получить сдачи. Но и ты не рвешься в их компании: говоришь остро и задорно, но лишь когда необходимо. Чаще молчишь, рисуешь, смотришь видео и слушаешь музыку в желтых наушниках-капельках: «Наутилус», как много там «Наутилуса», никто и никогда, поверь, не будет обиженным на то, что когда-то покинул пески[5].
Мама все твердит о предстоящих экзаменах, о новом важном этапе жизни, о скоротечности времени — не заметишь, как пролетят два года, нужно будет поступать в институт! А ты только просишь перерыв, дать отдохнуть, и однажды мама соглашается. Отстает от тебя. Молчит. Неясно, что в тот день ей шепчут гороскопы, что поет солнечный ветер голосом Примадонны — ее песни все реже звучат в квартире, а мама все реже красится в темно-рыжий, — что немо подсказывают фигурки и талисманы, спорят ли с ними твои фигурки супергероев? Вы все меньше общаетесь, меньше выбираетесь куда-то: хоть в магазин, хоть на прогулку. Нет времени. Да и есть ли желание? Еще мама все чаще забывает: то о сказанных словах, то о ключах, то о покупках, то о кипящей курице, то о днях рождения родственников, хотя все фиксирует в пухлой записной книжке, где еще сохранилась память о бабушке, ее кривой почерк. И ты начинаешь догадываться. Ты можешь спросить у интернета. Но передумываешь. Слишком мало времени — слишком много дел.
Этот день — как лучше назвать его, волшебный, роковой, важный? — ничем не отличается от других. Ты сидишь на физике на задних партах и листаешь комиксы в телефоне, а учитель даже не обращает внимания — давно знает, кого предстоит подтягивать, кем гордиться, а кого просто нужно оставить в покое. Звонок выбивает тебя из нарисованной реальности, и среди гомона одноклассников — жаль, что многие так и не выросли, — ты вдруг различаешь бас прямо над ухом. Поднимаешь голову.
— Эй, Петр Ильич, не соизволите ли позависать с нами за школой?
Новый одноклассник — пришел недавно, но со всеми нашел общий язык — смеряет тебя лукавым взглядом. Всегда издевательски, но по-доброму называет по имени-отчеству. Он знает, что ты не дерешься, не пьешь даже энергетиков и не прогуливаешь, но ходишь с остальными в ритуальное место недалеко от детской площадки, и охранник давно не запрещает вам, выпускает из школы. Ты уверен, знает даже директор — ему, должно быть, рассказывает физрук, порой зависающий с вами, — но принципиально ничего не делает. Вдруг хочет, чтобы вы чувствовали себя взрослыми? Во избежание других проблем.
— Не сегодня. — Ты отрываешься от комикса. — Как-то без сил. И не хочется.
— Ну, как знаешь. — Он почему-то не уходит. Замолкает на миг. Потом спрашивает шепотом: — Слушай, тут такое дело… Эм… Ты можешь мне помочь кое-что для кое-кого нарисовать?
