Башни Латераны 2 - Виталий Хонихоев
Она замерла у очага, держа в руках половник, и посмотрела на него с недоумением.
— Папа? Что случилось?
— Армия Узурпатора идёт, — ответил он, поспешно стаскивая с гвоздя дорожный мешок: — Говорят — уже через день будут здесь. А то и к вечеру.
— Но… — Тави опустила половник. — Мы же не знаем наверняка. Может, это просто слухи?
Отец замер, повернулся к ней. Лицо его было серым, усталым, и в глазах плескалось что-то тяжёлое — страх, смешанный с горькой решимостью.
— Может, и слухи, — сказал он медленно. — Но если это правда… если солдаты придут… — Он помолчал, потом добавил тише: — Нам будет хуже всех, Тави. Понимаешь? Нам. Ашкенам.
Тави сглотнула. Она понимала. Всегда понимала. Даже в их тихой деревне, где все знали отца, уважали его — даже там были взгляды. Шёпот за спиной. Косые усмешки.
— Солдаты не разбирают, кто хороший, кто плохой, — продолжал отец, запихивая в мешок краюху хлеба, мешочек с солью. — Они видят ашкенов — и это всё, что им нужно знать. Мы — первые, кого обвинят. Первые, кого ограбят. Первые, кого… — Он осёкся, сжал челюсть. — Мы уходим. Сейчас же.
Тави хотела спорить. Хотела сказать, что король Арнульф, может быть, не такой, каким его рисуют слухи. Что, может быть, солдаты не будут жечь деревни, убивать, насиловать. Что, может быть, всё обойдётся, в конце концов кому нужны старый мельник и его дочка?
Но она посмотрела в глаза отца — и промолчала.
Потому что он знал. Он прожил дольше. Видел больше. И если он боялся — значит, было чего бояться.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Я соберусь.
Тави схватила мешок, сунула туда сменную рубаху, тёплый платок матери (тот, что пах лавандой и временем), краюху хлеба со стола. Медные кольца на её запястьях звякнули тихо — она посмотрела на них, на миг задумавшись, не снять ли. Может быть, без них она будет выглядеть менее заметной. Менее чужой.
Но передумала. Это всё, что осталось от матери. Всё, что связывало её с прошлым.
Отец метался по дому, запихивая в большой мешок всё, что попадалось под руку: ещё одну краюху, старый нож, запасные чулки. Поднял крышку сундука, вытащил оттуда старый, потрепанный кошель с деньгами, покачал головой.
— Только зерна закупил, — сказал он: — и платеж от Еримовских еще не принесли, а сейчас и не принесут уже.
Лицо его было напряжённым, губы плотно сжаты.
— Папа, — позвала Тави. — А как же мельница? Это же… наша мельница…
Отец замер. Не обернулся. Просто стоял, сжимая в руках мешок, и молчал.
— Мельница останется, — наконец сказал он глухо. — Может, вернёмся. Когда всё закончится.
Тави знала, что это ложь. Знала по тому, как дрожал его голос. Но промолчала.
Отец перекинул мешок через плечо, взял её за руку.
— Идём.
Тави обернулась на пороге. Мельница стояла как всегда — старая, скрипучая, пахнущая мукой и деревом. Отец построил её сам, ещё до рождения Тави. Здесь она росла, здесь училась считать мешки зерна, здесь мать пела ей колыбельные на ашкенском языке. Здесь умерла мать. Здесь всё, что было домом.
— Папа, — прошептала Тави. — А если…
— Нет, — оборвал он. — Идём.
И они пошли.
На дороге их нагнали другие. Сперва — соседи, потом — незнакомые лица, потом — целая толпа. Беженцы. Все бежали, хотя никто толком не знал, от чего. Кто-то говорил, что армия Арнульфа в трёх днях пути. Кто-то — что уже завтра будут здесь. Кто-то шептал про сожжённые деревни, про насилие, про резню.
Тави слушала и не понимала. Никто из этих людей не видел армии. Никто не видел огня. Только слухи, слухи, слухи — как ветер, что гонит пыль по дороге.
Но они бежали. Может быть потому, что те, кто видели армию Короля-Узурпатора — уже ничего никому не скажут?
Их телега ехала едва-едва, дорога была забита беженцами, некоторые побросали вещи, некоторые — свои телеги и все это замедляло проезд, так что через полдня отец решил бросить телегу, распрячь лошадь и попытаться ехать верхом, но потом — плюнул на все и шлепнул верного мерина по спине, отпустив на все четыре стороны. Седла у них все равно не было, а ехать на лошади без седла и уздечки само по себе нелегко, а уж особенно вместе с Тави. Так они остались пешком.
— Папа, — тихо спросила Тави когда они остановились чуть отдохнуть: — Ты думаешь… это правда? Про армию?
Он не ответил сразу. Просто шёл, глядя вперёд, на спины других беженцев.
— Не знаю, — наконец сказал он. Беженцы расселись вдоль дороги, кто-то разжёг костры, кто-то просто рухнул на землю и замер, уставившись в никуда. Дети плакали. Женщины шептались. Мужчины курили трубки и хмуро переглядывались.
Тави сидела рядом с отцом, прислонившись к его плечу. Он молчал, глядя в огонь. Лицо его было серым, усталым.
— Доберёмся до города, — тихо сказал он. — Там переждём. Арнульф не будет брать Вардосу. Слишком высокие стены. Да и барон Хельмут старый лис, опытный вояка… а Вардоса — вольный город, его никакой король себе не подчинит.
Тави кивнула, хотя не была уверена. В Вардосе она бывала частенько, они с отцом ездили за покупками и прекрасно помнила, что торговцы на улице были любезными только тогда, когда видели деньги. Она — дочка мельника, у мельника всегда есть деньги, так считали в деревне… и, наверное, были правы, у них было крепкое хозяйство, но
Она посмотрела на свои запястья, на медные кольца. Её мать носила такие же. И бабушка. И прабабушка. Это было знаком — мы ашкены, мы шкены, мы помним, кто мы.
Лучше бы их снять. Или хотя бы спрятать…
— Папа, — прошептала она. — А если там… если нас не пустят?
— Пустят, — коротко ответил он. — За деньги всегда пустят.
Тави
