Отродье мрака - Rotten Apple

— Тогда скорее свяжитесь с этим вашим Черногрибом! — с нетерпением сказал он.

— Это не так просто, — возразил Грзуб. — Великий Черногриб изволит общаться только со своей жрицей… С моей дочерью.

Барон поднял голову и издал какой-то неразборчивый звук. Плёнка под потолком зачавкала и задрожала, и пол всей ратуши отозвался на эту дрожь лёгкой вибрацией. Друзи потянулся к висящему за спиной метательному дротику, но Фелинн схватил его за руку и покачал головой. Охотник успокоился.

Не прошло и минуты, как в зал совета впорхнула девушка — хотя за девушку её можно было принять лишь при поверхностном взгляде. Внимательно рассмотрев её, Арли понял, что перед ними обнажённое существо с гладкой лазурно-голубой кожей, чёрными бусинками глаз и широкой грибной шляпкой вместо волос. Ростом она была примерно с Нессу, очертания её тела казались безоговорочно женскими, утончёнными, но без каких-либо половых признаков или малейшего намёка на людские детородные органы. Если барон и его подданные ещё сохраняли в своём облике человеческие черты, то эта так называемая дочь Грзуба, судя по всему, была воплощением упомянутого правителем третьего пути. Того самого, который уже не имел ничего общего с людьми как видом.

— Ты звал меня, отец? — голос существа расплывался и резонировал, будто звучал из глубин медной бочки, но в общем оказался довольно приятен на слух.

— Это моя дочь Алейн, — с улыбкой представил её Грзуб. — Когда я покину этот мир, ей суждено будет возглавить Фаар-Толи под началом пресвятейшего Черногриба.

Когда барон изложил ей свою просьбу, Алейн поочерёдно оглядела всех незнакомцев. Черты её лица выражали полнейшую беззлобность и смирение, несмотря на то, что все четверо чужаков пялились на неё как на диковинное недоразумение.

Она спросила:

— Кто же сопроводит меня на капище Черногриба, отец?

Барон задумчиво хмыкнул. Оба гриба на его голове враз покачнулись.

— Почему бы вам не выслать с ней своих гвардейцев? — осведомился Фелинн.

— Нет, нет, это невозможно… — отказал барон. — Согласно нашей клятве, нога жителя Фаар-Толи не может преступить границы владений Черногриба до того, как завершится процесс священного слияния.

— Тогда пошлите к нему нас троих! — бесцеремонно предложил Арли.

— Чужаков в его обители ждёт лишь скорая смерть, — с сожалением сообщил барон. — Если только…

Грзуб подошёл к Фелинну и заглянул ему в глаза, как бы что-то в них отыскивая. Княжеский сын сглотнул, видя перед собой цветастое лицо барона и чувствуя сырой запах, исходящий от грибов у него на голове, — но взгляда не отвёл.

Барон улыбнулся, удовлетворённо кивнул и объявил:

— Да-а, я не ошибся. В тебе, княжеский сын, есть что-то не от крови людей. Великому Черногрибу это понравится. На пути в его святилище мою дочь будешь сопровождать ты.

Цвета иной жизни — часть вторая

«Нет слов, которых не сказали,

Нет зла, которого не совершили —

Есть величайшие, что смерть превозмогали,

Покуда их любили»,

— стихи гроттхульского

поэта по прозвищу Блохастый Оуэн, казнённого

за растление благородных дам.

Арли ничуть не удивился, узнав, что гостевой дом Фаар-Толи, как и бóльшая часть городских сооружений, был грудой отсыревших заплесневелых кирпичей. Барон выделил ему, Друзи и Нессе комнату на втором этаже — длинную, тёмную, но весьма удобную после стылой земли Вьющегося тракта и колющих спину тюфяков Железных Нор.

Друзи почти сразу отправился на охоту в Грибные Топи. Ни барон, ни стража не пытались его остановить, хотя в самом городе надлежащим образом следили за гостями. С незапамятных времён люди уходили в Топи, желая присвоить их блага, и те сами решали, кому суждено вернуться, а кто никогда больше не появится в цивилизованном мире. Лёжа на прогнувшейся под его весом койке и глядя в потолочные балки, Арли закипал от бездействия и уже начинал жалеть, что не напросился вместе с охотником.

Но ещё хуже чувствовал он себя потому, что в тенистой, сырой комнатушке не было сейчас ни единой живой души — кроме него и Нессы.

Дело было уже не в привычном упрямстве и не в ребяческих обиняках. Даже впечатления о претерпевшем чудесные изменения Фаар-Толи, мысли об оборотничестве Фелинна, странные речи сумасбродного барона и облик его дочери — всё казалось мелочным на фоне одного единственного чувства: близости Глубинных ярусов и того, что скрывалось в их недрах.

Арли не был напуган. За месяцы Шествия он повидал множество ужасных вещей, среди которых были и резня в Свекольных Уделах, и толпа Хальрума, и гибель наставника Грегори от рук загадочной тени, считающей себя цвергским королём. Он выработал в себе, если не полную невосприимчивость, то во всяком случае устойчивость к пугающим явлениям, — но дело было совсем не в этом.

Влечение. Он чувствовал, как Глубинные ярусы зазывают его, словно базарный торговец, нашёптывающий на ухо меркантильные посулы. Он понимал отчётливо, что эти нашёптывания не сулят ничего хорошего, и всё же, противно своей воле и здравому смыслу, прислушивался к ним. Было ли это то же самое влечение, что вынуждало крестьян со Срединных ярусов бросать свои сёла и исчезать в чертогах мрака, или нечто другое? Арли этого не ведал, — но переполнялся ненавистью в попытках понять этот зов и свою странную тягу к нему. А в процессе этого непрерывно видел кошмары.

Как только адепт смыкал веки, он оказывался в другом месте — теперь уже не в Раскалённой Цитадели, не в своей тесной келье, а на краю той самой пропасти, что являлась во сне ему и Нессе. Там, в паре футов от бездонного колодца, разыгрывалась страшная сцена. Арли лежал, обездвиженный, как и раньше, а над ним творил своё развратное мучительство Неугасимый Боннет. Только теперь за злодеянием наблюдали, неподвижно стоя поблизости, двое. Это были наставник Грегори и адепт Махо — и каким-то чудом Арли видел их во всех подробностях, невзирая на слабое зрение и кромешную тьму.

Наставник смотрел высокомерно, с укоризной, как смотрит отец на не оправдавшее надежды дитя. В глазах старика был упрёк. Тому, кто не завершил священный поход. Тому, кто не встал бок о бок с ним на Цверговом мосту и позволил вывести себя из боя. Как всегда, Грегори не выражал открытой ненависти, — только чистейшую, совершенную форму осуждения, к которой всегда прибегал в минуты напутствия.

Лицо Махо, напротив, источало неогранённую, животную ненависть. «Недоразвитый дикарь! — вопил его взгляд. — Ты всегда был дикарём — им и же останешься! Видишь, что ты сделал? Видишь, на