Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич
— Может, правда зайдете на чай? Сейчас я… — Мама роняет ключи, быстро нагибается, подбирает их. Сумка сползает с плеча, но дедушка ловко подхватывает ее.
— Да, может, останемся? — тянет его за рукав джинсовки Эля.
Ты ни на что не надеешься. Ты знаешь его ответ. По глазам видишь — дедушка учуял запах суеверий, солнечный и лунный ветра коснулись его кожи, расставленные по квартире деревянные фигурки из армянской рыночной палатки пронзили взглядом, немым языком зашептали: «Уходи, мы тебе не рады», и, даже если вдруг попадают все ножи, тупые и острые, ему не переступить больше этот порог, не сделать и трех шагов, иначе потрескаются все зеркала и наступят семь лет несчастья, а после — семь лет горечи, а после — семь лет сожаления, и так — за каждое зеркало: в ванной, в старом бабушкином комоде, в маминой комнате и на твоем письменном столе. Ты хочешь вернуться в мир, где денежный кашель и волшебные ветра ни над чем не властны. В художественный рай.
— Нет, нам пора. Еще делать уроки. — Он треплет Элю по волосам. — Как-нибудь в другой раз.
Мама кивает, ничего не говорит. Вы прощаетесь. Ты обнимаешь Элю — вы давно не машете друг другу рукой, слишком долго просидели за одной партой и проходили по одним коридорам, слишком часто если мороженое между занятиями, каждый раз стараясь брать что-нибудь новенькое, — жмешь руку дедушке и помогаешь маме разобрать сумки, а потом опять пьешь чай, пока она — все еще смотрит в пол, не на тебя — раскладывает гороскопные вырезки: давно забыла про газеты, доверяет только глянцевым, блестящим в свете кухонной люстры журналам.
Лето проходит быстро само по себе. Ты играешь с Пашкой, Вовкой и Сережкой — теперь они кажутся тебе скучнее, чем раньше, — и обмениваешься карточками; ты придумываешь новых героев и записываешь все, чтобы не забыть, — осенью научишься рисовать еще лучше, нет сомнений, и тогда герои со злодеями оживут на страницах, тогда вновь заполнят дома твоих одноклассников и одноклассниц, проявляющих к твоим рисункам все больше интереса, их старших братьев и сестер; тогда порадуют старого учителя, пахнущего фиалками, и тот довольно хмыкнет.
Ты хочешь увидеться с Элей, порисовать на скамейке в парке — мама даже говорит, что сходит с тобой, погуляет пока рядом, — но на последнем занятии, в первые жаркие дни мая, Эля шокирует тебя: на все лето уедет с дедушкой к морю, но обязательно привезет тебе причудливые ракушки и рисунки — пленит в тканевых холстах шум волн, привкус соли на губах, крики чаек и свист штормового ветра. Когда она и вправду уезжает — ты до последнего верил, что планы ее поменяются, — тебя накрывается грусть. Ее не подсластить ни сочной клубникой, ни новым, еще более вкусным, чем ты привык, какао — банки уже не желтые, разноцветные. Руку помощи протягивает крестная: может, настоящая фея? Ни с того ни с сего дарит тебе телефон — говорит, что слишком мало вручила на твой мартовский день рождения. Мама ругает ее, а ты, разбираясь, как пользоваться подарком, слышишь оправдания крестной: купила недорого, у старого знакомого, мальчику будет полезно, наступает новое время, и они за ним уже не поспеют, а у него есть все шансы. С того дня до конца лета мама делается особенно грустной, зато ты понимаешь — теперь не будешь терять Элю даже на время ее морских поездок. Вы сможете переписываться, заведете странички в социальных сетях, и она будет показывать тебе далекое море, а ты — серые высотки и разноцветных супергероев. На них не жалеешь фломастеров, ведь цвета — их плоть и кровь.
Ты терпишь быстротечное лето мужественно — мог ли подумать, что солнце, малина и свежий воздух будут приносить такие страдания? — и не плачешь. Ударами по щекам отучиваешь себя от этой пагубной привычки — плакать, когда вздумается. Вспоминаешь мамины слова — мальчики должны быть мужественными, слезы их не красят; ты вспомнишь их вновь на пороге чужой квартиры, захочешь опять ударить себя по щекам, возжелаешь еще раз перетерпеть то долгое лето без Эли.
Может, так получится поверить в происходящее?
Тебе кажется, что ты научился чуять осень, ведь перед августом воздух насыщается чем-то безудержно горьким, густеет, напоминает отвратительную микстуру от кашля, а после остывает — это томно дышат долгие темные ночи и ленивые затяжные дожди, это поют кривые отражения в лужах и мерцающие дворовые фонари. Всю ночь перед первым сентября ты не можешь уснуть, ведь скоро вернешься к античным бюстам — интересно, будут ли они так же безучастны или улыбнутся тебе? — к старому учителю, к запахам художки и к Эле; лежишь с закрытыми глазами и представляешь, как она показывает тебе обещанные рисунки моря и его дивных жителей, как вновь учит тебя анатомии тела, как смеется, когда вы, на миг став обычными детьми, а не художниками, дурачитесь и рисуете на полях тетрадей всякую ерунду, и спустя несколько минут, сосредоточено, высунув язык, набрасывает на белом листе черные контуры и штрихует серые тени. Засыпаешь поздно, встаешь сам, раньше будильника, идешь на кухню делать какао — мама еще спит, — пьешь его, слушаешь праздничную музыку, доносящуюся прямо со школьного двора. Наконец видишь в дверях маму, сонную и грустную. Думаешь, ей нужна другая музыка — о Мэри, понимающей, что жизнь такая штука; об Арлекино, которому надо быть смешным для всех; о том, кто холоден, как айсберг в океане; о мал-помалу привыкающих друг к другу любовниках-мошенниках. Мама улыбается тебе. Через силу. Это ее единственная улыбка за весь день.
В школу ты идешь вприпрыжку. Не потому, что хочешь поскорее увидеть друзей — Пашка, Вовка и Сережка все дальше, ты больше не равняешься на них, редко выбираешься гулять и не отдаешь свои любимые карточки, — а потому, что после школы ждет Эля, холсты, учителя, охранник и уборщица; после школы начинается настоящая жизнь. Мама уходит на работу после линейки, вы прощаетесь до вечера. Лишь раздается последний звонок — как хорошо, что время вновь ускорилось! — ты бежишь, чтобы не опоздать на автобус, ждешь, нетерпеливо топая ногой, выбегаешь на нужной остановке, шлепаешь пропуском по столу охранника. Он узнает тебя, улыбается, берет пропуск, изучает и тут же делается серьезным, возвращает.
— Прости, дружок, — цокает он и по обыкновению зевает. — У тебя пропуск не продлен. Не могу пустить.
— А его надо было продлевать? — Ты не успеваешь забеспокоиться. Думаешь, это какая-то ошибка.
— А мама тебе не говорила? Новый учебный год — продленный пропуск. — Он вновь берет пропуск в руки, изучает, мотает головой. — Нет, не продлен. Спроси потом у мамы. Пропустишь один день — ничего страшного не случится. Не боись.
Случится. Почему охранник так спокоен? Случится, случится, случится, конечно, случится! От старого учителя станет пахнуть не фиалками, а гнилой травой, античные бюсты посмотрят укоризненно, а Эля не покажет рисунки… И тут ты видишь ее: она машет рукой из того мира за чертой — позже, мучаясь над сюжетом одного из своих комиксов, ты и будешь думать, что тот мир был потусторонним, нереальным, — но ты не можешь подойти, только машешь рукой в ответ и не находишь ничего лучше, чем крикнуть:
— Прости, сегодня без меня! Не показывай никому море!
Она смеется и, помахав теперь на прощание, убегает к учителям и бюстам, к краске и старой мебели. А ты садишься на скамейку при входе — не сняв ни куртки, ни ботинок — и смотришь в стену. Достаешь альбом, карандаши и принимаешься рисовать, поглядывая на охранника. Он все видит, но молчит, только улыбается.
— Иди-ка домой, — наконец говорит он. — Нечего тут сидеть.
— Не пойду, — отвечаешь ты, не отрываясь от рисования.
— Ну, не пойдешь — значит не пойдешь. Как знаешь.
Вскоре он ставит рядом с тобой пластиковый стаканчик крепкого черного чая с сахаром — ты обжигаешь губы, но жадно пьешь. Сидишь так час, два; сидишь, пока не чувствуешь тяжелую руку на плече: Элин дедушка — он загорел еще больше — смотрит с недоумением. Сев рядом, он спрашивает: «Что случилось?» — а ты на миг чувствуешь себя взрослым, который пришел в детский сад слишком рано и теперь думает, как скоротать время в ожидании ребенка. Охранник отвечает за тебя: «Забыл продлить пропуск. Отказывается уходить», — а дедушка, кивнув, улыбается: «Правильно, что отказывается. Ему ведь обещано море».
