Притворюсь твоей сестрой - Анна Сергеевна Одувалова

Анна Одувалова

Притворюсь твоей сестрой 

Пролог

Сад передо мной словно иллюстрация в модном журнале. Торжество на свежем воздухе – новый тренд сезона в Горскейре. В воздухе летают мерцающие серебряные бабочки – символ надежды, везде воздушные шары. На главном столе громоздится башня из роз – нежно-розовые бутоны с бирюзовыми прожилками, перехваченные бархатными лентами угольного оттенка.

Тринадцать портретов в рамах из черного хрусталя выстроились вдоль тропинки. На всех взрослеющая светловолосая девочка: от младенца до подросткового возраста. Последняя фотография датирована пятью годами назад. Следующие пять рам пустые.

Праздник с траурными нотками, и я знаю, почему.

Стою в тени деревьев в стороне от гостей, и жду своего выхода. Волнуюсь, словно артистка перед ответственной ролью. Знаю, мое появление произведет фурор.

– …верим, что пять лет назад с Зои не случилось ничего непоправимого, она пропала, но однажды моя дочь вернется. И этот вечер памяти, когда моей девочке исполняется восемнадцать, должен показать, как мы ее ждем… – со слезами в хорошо поставленном голосе продолжает говорить высокая ухоженная женщина с небольшой сцены. Она даже не подозревает, что до момента, когда исполнятся ее мечты, остается буквально… три… два… один…

Вот он момент. Поправляю простенькое, немного детское розовое платье и делаю шаг вперед на освещенный пятачок газона между двумя плотными рядами стульев, приготовленных для гостей. Полагаю, после трогательной речи планировался концерт. Благотворительный, конечно же. Ведь именно так принято у элиты Горскейра.

– Я вернулась, мамочка.

Слово «мамочка» звенит в воздухе, заглушая гул голосов. Буквально за секунду воцаряется звенящая тишина. Все взгляды на празднично украшенной поляне перед домом обращены на меня. Красивый высокий парень с такими же темно-каштановыми волосами, как у женщины на сцене, роняет из рук бокал. Осколки разлетаются по коротко стриженному газону. Пятна вина смотрятся, как кровь.

Старуха в парчовом платье хватается за жемчужное колье, словно оно начало ее душить. Мужчина лет сорока, не выпуская ее локтя, непроизвольно выпрямляется. У него такие же, как у меня, прозрачно-голубые глаза и светлые волосы. Правда, уже слегка подернутые сединой. Впрочем, этого практически незаметно.

– Зои… – Мамин шепот звучит тихо и хрипло, словно ей внезапно перестало хватать воздуха. Ее каблуки вязнут в газоне, словно в болотной тине, когда она бросается ко мне навстречу, игнорируя выложенную плиткой широкую тропинку. Длинные жемчужные серьги дрожат, отражая блики софитов, свет от которых падает прямо на меня, поэтому кажется, будто мое розовое платье и светлые локоны сияют.

Я позволяю тишине затянуться. Пусть рассматривают, вспоминают и узнают знакомые, но изменившиеся с возрастом черты лица. Меня не видели очень давно. Из нескладного подростка я успела превратиться во взрослую девушку.

Мама осторожно подходит ближе. Ее губы дрожат, а в глазах слезы. Она смотрит на меня с недоверием и надеждой. Да. Осознать сложно. К тому же за эти несколько лет она изменилась значительно меньше, чем я. И никто из присутствующих здесь даже не представляет, как мало во мне осталось от Зои, которая исчезла пять лет назад.

Глава 1

Элай

Холл в родовом гнезде рода ле Аэтернов хорошо освещен. Не только магическими светильниками, но и свечами, которые зажжены у импровизированного алтаря возле дальней стены, где висит портрет Зои – ее глаза, слишком большие для кукольного лица, будто следят за каждым моим шагом. Я поправляю воротник рубашки, стараясь не смотреть в ту сторону. Мать застыла в дверном проеме, ее черное платье с воротником-стойкой сливается с тенью, будто у нее нет тела, только бледное лицо и худые руки, на которых сверкают бриллианты. Папа и бабушка уже вышли, дед и родня давно с гостями, и только непутевый сын ле Аэтернов задерживает торжественный момент.

– Элай, застегни верхнюю пуговицу. – Поджав губы, просит мама. – Твой вид не соответствует мероприятию.

Не спорю. Это бесполезно и отнимает слишком много сил. Поднимаю воротник выше и послушно застегиваю все пуговицы, сразу в своей черной шелковой рубашке становясь похожим на ученика семинарии.

– Может, хватит этого цирка? – бросаю через плечо, но пальцы все равно дрожат, раскатывая рукава и застегивая манжеты. Голос звучит хрипло, будто я не разговаривал сутки.

– Это не цирк! – Мама, гневно сверкая глазами, подходит ближе, ее духи «Черная орхидея» смешиваются с запахом моего дезодоранта. – Вечер памяти твоей сестры…

Это не первый наш разговор на эту тему, но все бесполезно. В этом доме культ моей младшей, пропавшей без вести сестры. Иногда мне кажется, что родители словно извиняются перед ней за то, что не смогли найти.

– Мама, она пропала, а не умерла! – привычно огрызаюсь. – Может, стоит искать лучше?!

– Элай… – Мать подходит ближе и тянется ко мне, вставая на цыпочки, чтобы погладить по щеке. Ее ладонь холодная и сухая. – Ты все еще ребенок. Ее искали лучше… Пять лет… мы должны признать очевидное.

– Не вижу готовности, – перебиваю, указывая на окно, выходящее в сад. За ним мелькают розовые шары. Ленты цвета запекшейся крови вьются по кустам, будто душат сад. – Все это похоже на нездоровое поведение человека, зациклившегося на том, что пора уже пережить.

Тень пробегает по ее лицу. Мать отодвигает прядь моих волос, которые она ненавидит – слишком длинные, слишком неряшливые. Неидеальные. Я вообще не идеальный. Не такой, какой была Зои.

– А ты пережил? – спрашивает она, и я чувствую, как сжимается желудок.

– Нет. – Выдыхаю так, словно меня ударили под дых. Беда нашей семьи, что мы не пережили. Никто. – И эти ваши спектакли только добивают. Пошли уже, а то гости ждут. Твое представление, как всегда, должно пройти безупречно. Не так ли?

Поворачиваюсь к двери, за которой около сотни гостей. Самый близкий круг. Подруги матери по благотворительному фонду, друзья отца, деловые партнеры деда. Элита Горскейра, с которой принято дружить, и ничего настоящего.

Вслед за матерью выхожу в сад, где воздух пропитан запахом увядающих лилий и металлическим привкусом дождевой воды. На импровизированной сцене с черным сукном, как на похоронах, замерли отец в идеально отглаженном черном костюме и бабушка в платье цвета воронова крыла. Последние пять лет черный стал нашим вторым фамильным гербом – он в шторах, в лентах на дверях, даже в глазах гостей, которые давно перестали задавать вопросы.

Дед не поднялся. Он единственный здравомыслящий человек в этой свихнувшейся семейке. И единственный, кто не забыл про дела. Нахожу его в толпе. Всегда собранный