В памят(и/ь) фидейи. Книга первая - Лилия Талипова

Клеменс.

Ричард.

Розмерта.

Уильям.

Итэ.

Ивет.

Ивет.

Ивет.

Не знаю, сколько суток я пробыла в крайне плачевном состоянии, уничтожая себя по кусочкам, утопая в жалости к самой себе. До сих пор помню, как сидела на полу и глупо пялилась на ковер. Силы были уже на исходе, а Клеменс все ближе. Она подбиралась с зудом и жжением под черепом, кричащими о недостатке сна. Покачиваясь из стороны в сторону, взад-вперед, я грызла губы до той степени, что на языке ощущался металлический привкус крови.

Все тело молило о помощи: желудок выписывал крутые виражи, постоянно стараясь изрыгнуть яд (вновь не получается (да и не хочется) вспомнить, что именно я приняла), который залил в меня собственный страх. Страх, поработивший настолько, что я отказалась верить здравому смыслу. Чем больше я издевалась над собой, тем яснее приходило прозрение. Имена вставали в хронологический порядок, события образовывали связную цепь, либо я хотела так думать и верить в это. Пересохшие глаза просились сомкнуться, но спешно моргнув, я распахивала их вновь, представляя, как нечто потрошит мой рассудок. Долго это продолжаться не могло. Даже здоровье фидейи не железное, а силы конечны. К сожалению, или к счастью, теперь я знаю, что с фидэ бороться не было совершенно никакого смысла. Все мои страдания шли от отрицания. В первую очередь, отрицания Клеменс. Она врывалась в мое сознание, диктовала что-то, а я упорно старалась не слушать. Перед глазами все с более бешеной скоростью проносились картинки, я ощущала себя на аттракционе – огромной центрифуге – и никак не могла замедлиться. Внезапно сама планета, весь мир разогнались до того, что тошнота и головокружение стали обыкновением.

XX

В какой-то момент наступил покой. Он опустошил голову, растекся мягким, тягучим бальзамом по всему телу, проник в каждый капилляр. Персиковая, тошнотворная тьма расширялась, пока не обратилась в полные умиротворения пространство, где я была совершенно одна.

Одна.

Так сладостно само только слово.

Я сидела в помещении, которое представлялось маленьким и беспредельным одновременно. Круглые стены были близки, но недосягаемы, как небо. Казалось, можно добраться до края, коснуться нежно-розовой муслиновой поверхности, как горизонта, и та иллюзорность доступности и понимания происходящего представляла собой такое блаженство, какое не испытывала никогда до этого. Наконец, чувствовала умиротворение и покой.

Не знаю, было ли то милостью фидэ, либо мой одичалый разум самовольно взял передышку. Так или иначе, наконец-то я отдохнула.

Едва ли я упивалась тем блаженным чувством одиночества больше, чем, будучи Ивет. Тогда мои покои располагались в иной части замка, нежели комнаты Екатерины Медичи, чтобы не изобличить нашу близость. А вернее – мою к ней приближенность. О фидэ знали лишь она и Мишель де Нострадам. Последнего при дворе не жаловали: говорили, он прогневал самого Генриха, потому все наши встречи проходили инкогнито, под страхом быть разоблаченными.

Помню, закрывшись ото всех, сидела у маленького зеркальца, негнущимися пальцами снимая украшения. Одно за другим. В моем столе было тайное место – прямо под массивным сундуком с драгоценностями. Отодвинув его, я провела рукой по шершавой поверхности, под пальцами бугрились шесть отметин. Сделав глубокий вздох, я принялась ковырять ногтем седьмую.

Семь душ.

Семь невинных девушек.

Семь самоотверженных прислужниц Франции.

Семь отчаявшихся девиц, отдавших жизнь во имя своей семьи.

Семь погубленных Екатериной Медичи.

Семь жертв, положивших жизни на сокрытие моего большого маленького секрета.

Слезы лились ручьями. Свободной рукой я придерживала рот, чтобы не дать волю воплю, застрявшему в горле.

– Фидэ – дар, – повторяла я себе.

– Фидэ – проклятье, – отвечала я себе.

И все же был тот, чье общество я любила больше одиночества. Я дернулась, когда двери неожиданно распахнулись. Судорожно утерев лицо, я приветливо обернулась к вошедшему, но его лицо вынудило меня вновь расплакаться пуще прежнего.

Счастье на лице Итэ сменилось на беспокойство, он подбежал и присел рядом на колени, взяв мои руки в свои.

– Ивет, любовь моя, что с тобой?

Кудрявые русые волосы встрепенулись от моего судорожного вздоха, квадратные челюсти сжались, вдев нервный глоток в томительном осиротелом ожидании.

– Седьмая, – шепнула я зажмурившись.

Итэ спустил сдавленный выдох. Ему это нравилось не больше, чем мне. Медленно приподнявшись, он взял меня за руки и повел к камину. Мы устроились на кроличьем ковре. Он принял вальяжную позу, одну ногу согнув в колене, а вторую вытянув. Я улеглась рядом. Один вид его глаз успокаивал, вселял столько же заветную, сколько непозволительную веру в завтрашний день. На свете существовала душа, переживавшая за меня больше, чем за себя, то и льстило, и придавало сил. Рядом с ним просыпалась от вязкого сна гнездившаяся в душе выморочная надежда, чьи обугленные, сожженные ядом горечи и обиды крылья медленно тлели вдали от брошенного ангельского тельца. Она тянулась к свету солнца, но всякий раз обжигалась жалящим огнем остервенелой, такой человеческой жажды жить любой ценой.

– Фидэ – это дар, – повторял он, медленно вынимая из высокой прически шпильку за шпилькой, освобождая голову от тисков женской красоты. – Ты невероятна, – приговаривал, проводя рукой по лицу, размазывая слезы. – Невообразима. Ты ни в чем не виновата, слышишь?

От меда в его устах мне стало сладко. Так сладко, что мало. Мало слышать речи, видеть движения губ, я хотела целовать его. Излить отчаяние в любовь. Преобразовать боль в страсть. Превратить страх в необузданное желание тепла. Не дожидаясь приглашения, прильнула к губам Итэ, затягивая во влажный соленый поцелуй. Перед глазами по-прежнему пламенело каждое из семи тел, сердце сжималось в тиски, но близость Итэ вручала мне воздух, помогала дышать. Итэ придавал жизни смысл. Его руки, скользившие по бедрам под юбками, его дыхание на моих грудях, его зубы, кусавшие чувствительные места. Я отдавалась ему целиком без остатка, меня во мне не было уже давно.

С приходом фидэ не существовало более Ивет. Была лишь фидейя.

С появлением Итэ моя душа вновь воскресла. Она тянулась к нему. Хотела слиться с его сущностью.

– Ивет… Моя Ивет… – шептал он, блаженно прикрыв глаза и нахмурив брови, когда его плоть входила в мое томящее лоно. – Скажи… Скажи же…

Заклинание, что соединило бы наши души. Итэ научил меня ему, чтобы в любом конце мира мы могли отыскать друг друга. Я нашептывала те самые слова в ритме его движений. Больно, сладостно, прекрасно и мерзко. Таковые чувства владели мной. Голова отключалась, в глазах темнело. Я становилась лишь сгустком наслаждения, пока не растворилась совсем.

Стены