Неваляшка - Елена Волынцева

Слава не то чтобы так уж хотел прогулять литературу – просто устал, что на него постоянно кто-то смотрит. Похоже на фоновый шум, только со зрением.

Библиотека была на четвертом этаже, самом верхнем. Чердак, на котором курили прогульщики без ключа от подвала, располагался прямо над ней. Запах пыли и затхлой воды из-под цветочных горшков смешивался с дымом. Библиотекарша посмотрела на Славу с сердитой надеждой и поправила очки.

– Урок прогуливаешь?

– Давайте я вам воду под горшками вылью.

Хотелось занять чем-нибудь руки. Устроиться, может, вагоны разгружать? Какие-нибудь абстрактные вагоны. Или улицы подметать – не то чтобы их вообще кто-то здесь подметает, Слава как раз может быть первым, занять нишу.

В туалете грустный шестиклашка с мокрыми волосами читал книжку.

– Цветы любишь? – подозрительно спросил он.

Слава кивнул.

– А чего ты в библиотеке не читаешь?

– Извратно как-то.

– А.

Слава носил туда-сюда горшки с растениями и старательно не думал о том, как Дашка пару раз в год опрыскивала домашним цветам листья, «чтобы пылью не дышали». Он закатывал глаза, но помогал сестре, если других дел не было.

Когда горшки закончились, Слава присел отдохнуть за пустой стол. Может, химию на завтра быстренько сделать? А то мешает думать, когда на тебя орут. Он взял свободный учебник, нашел нужную страницу. На одном из первых занятий по химии Слава говорил, что не верит в молекулы, и с серьезным лицом наблюдал, как Химоза бесится.

Он, наверное, любил бы химию, если бы не Химоза. Сидеть и решать уравнения успокаивало, давало обманчивую иллюзию, что в мире хоть что-то можно объяснить и упорядочить. Если бы лошадь могла сочинять стихи, писала бы, как Фет. А вот если бы она разобралась в химии, сошла бы с ума.

– Задание для нее было, а не для всех, вот Элиза и молчала! Иначе люди бросились бы помогать.

– Бросились бы, как же! Они ее на костре сжечь собирались.

– А почему тогда нужно было молчать?

– Чтобы Элизе сложнее было. Как будто она платила за чудо собственной болью.

– Но колдунья же добрая была, а не злая! Что это за закон такой – чтобы было больно?!

– Очень жизненный, между прочим!

У стеллажей со сказками перешептывались две пятиклассницы. Слава рассеянно прислушивался: высокая и полненькая рассказывала, что за все нужно платить болью, а ее крохотная рыжая подружка возмущалась.

– Просто называние убивает волшебство, – неожиданно для себя влез в их разговор Слава. – «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои».

– Чего? – Рыжая девочка покрутила пальцем у виска.

– Тютчев. Нормальный поэт, не то что Фет этот.

«Мысль изреченная есть ложь». Слава захлопнул тетрадь по химии, не дорешав последнюю задачу, покидал вещи в сумку и почти побежал искать трудовиков. Мысль он специально не формулировал – чтобы она не стала ложью. И чтобы запустить процесс перед тем, как он передумает.

.

– Зачем тебе это?

– Валентина Ивановна, вашему мужу часто приходится делать табуретки?

– Он умер, Горячев.

– Соболезную.

– Да ничего, это десять лет назад случилось. А скамейка, которую он смастерил, до сих пор стоит у подъезда, между прочим. Трухлявая уже, конечно, а детки все равно вокруг нее бегают. И бабульки сидят, все добрым словом его вспоминают. А многие умирают – и от них даже скамейки не остается.

– От меня бы очень плохая скамейка осталась, не мое это.

– А шить и готовить – твое?

– А это хотя бы полезнее. И мелкую моторику развивает.

Валентина Ивановна вздохнула так тяжело, как будто Слава сообщил, что собирается заняться наркоманией и бандитизмом. Казалось бы, желание перейти к ней в группу должно было ей польстить: так хорошо труд преподает, что даже мальчики к ней просятся. Но школьная логика часто отличалась от общепринятой. Может быть, Валентине Ивановне казалось, что смеяться все начнут не над Славой, а над ней. Что Слава заразит ее своей грядущей чмошностью, как чумой в Средневековье. Или же она просто считала, что Слава преследует какую-то макиавеллиевскую цель – снимет ее на видео, например, и выложит в «ТикТок», или будет пошло шутить и смущать нежных девчонок, или украдет у нее дрожжи и кинет их в школьный унитаз.

– Мне девушка нравится. – Слава сделал вид, что сдался. – Хочу впечатлить.

– Девушек не таким впечатляют, Горячев.

– Видимо, я проболел тему, когда это объясняли.

– Не хами мне. Пиши заявление, и чтобы расписались завуч, я и Федор Никитич.

– А у вас бумаги нет?

– Из тетрадки вырвешь.

Федора Никитича мелкие принимали за мужа Валентины Ивановны – и не только из детского желания абсурдной логики: преподают один предмет – должны быть женаты. Трудовики были чем-то похожи: оба любили поучительные истории, в которых кто-нибудь умирал, оказывался в тюрьме или становился инвалидом, оба смотрели всегда скорбно и с осуждением. Наверное, окажись в пятнадцатой школе король Лир и леди Макбет, они тоже лет через десять стали бы между собой похожи. Даже одевались эти двое в одном стиле: чистые вещи выглядели как грязные, но пахли стиральным порошком так сильно, как будто трудовики пользовались им вместо туалетной воды. Борода у Федора Никитича была нечесаная и с проседью, как волосы у Валентины Ивановны. Странно, что к ним никакие клички не привязались. Скорбный взгляд, что ли, шутников отгонял?

Слава молча протянул Федору Никитичу тетрадный листок с заявлением. Тот принял его и, не читая, принялся смотреть на Славу, тоже молча.

– Это вам. На подпись.

– Что это? – Федор Никитич подозрительно прищурился, словно опасаясь, что чернила отравлены. В его мире такое наверняка случалось нередко.

– Заявление. Хочу к Валентине Ивановне на труды ходить.

– А ко мне?

– А к вам не хочу.

– Я тоже многого не хочу. – Федор Никитич вздохнул. – А что делать? Вот у меня друг в молодости был, Юрик, так он в армию, знаешь, как не хотел?

– Но пошел? – уточнил Слава, уже предчувствуя, чем закончится эта история.

– Пошел, куда бы он делся. Через два месяца умер.

– В Афганистан отправили?

– Зачем? Ружье чистил, а оно возьми и выстрели. А держал он ружье неправильно, потому что идиот был вроде тебя. В закрытом гробу хоронили.

Слава вздохнул, и Федор Никитич вздохнул вслед за ним, еще тяжелее.

– Умничаешь ты постоянно, Горячев, – заключил Федор Никитич.

– А какая разница?

– Да жалко тебя, нормальный парень же. Но в фантазиях вот этих – ни ума, ни радости. Вот скажи мне, зачем тебе с девками учиться?

– Нужно, Федор Никитич. А в армии ведь картошку тоже чистят, да?

Они еще раз синхронно вздохнули. Слава вдруг подумал, что, просиди он так несколько часов подряд – тоже станет