Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Я не тороплю, — поспешно ответил он, потрясённый собственным героизмом. — Я вообще не тороплю. Я… э… стою.

— Да, — кивнула она, — именно это вы и делаете. Стоите.

Он ещё постоял. Потом неловко поклонился, ушибившись спиной о притолоку.

Ушла бы и Милана — но не успела. Пелагея вцепилась в её руку:

— Мама! Он же… он же на тебя смотрел, будто ты волшебница!

— Я и есть, — фыркнула Милана. — Санитарная фея. Иди, Пелагеюшка, расскажи Улите, что у воеводы сегодня день великих подвигов.

* * *

К вечеру деревня жужжала как улей. Просят, шушукаются, обмениваются свежими пересудами:

«Воеводу чуть не женили!»

«Просо у неё в животе, представляешь?»

«А барыня Милана — не женщина, а чудо!»

«Слышала, как она на него смотрела?»

«Слышала, как он на неё?»

Домна бегала кругами, проводя ревизию слухов.

— Баарыня! — влетела она в горницу. — Народ говорит, что вас с Добрыней Бог сам свёл для… э-э… совместного дела!

— Конечно свёл, — вздохнула Милана, зашнуровывая мешочки с травами. — Лечение Ильи — это очень совместное дело. Вот Бог и решил: пусть эти двое попрыгают.

— Говорят… — Домна придвинулась ближе, — что он на вас смотрел, будто на медовик на ярмарке.

Милана чуть не подавилась воздухом.

— Домна. Иди. Проверь козу. Кажется, ей тоже интересно.

Домна убежала, оставив после себя вихрь смешков.

* * *

Пелагея перед сном спряталась под одеяло и шепнула:

— Маменька… а ты бы… могла его полюбить?

Милана замерла.

Потом легла рядом, обняла дочь, уткнулась носом в её волосики, пахнущие дымом и сушёной мятой.

— Пелагея… — тихо сказала она, — любовь — штука сложная. Иногда она приходит тихо. Иногда громко. А иногда — как Добрыня: падая на ведро и забывая, что хотел сказать.

Пелагея звукно хрюкнула смехом.

— Но… — добавила Милана, — мне сейчас главное — ты. И деревня. И люди, которых надо лечить. А Добрыня… пусть пока просто… ходит мимо и путается в ногах.

Девочка довольно прижалась ближе.

— А я буду смотреть, — сказала она серьёзно. — Чтобы если что — вовремя под ноги ему подставить грабли.

Милана рассмеялась так тихо, чтобы не разбудить дом.

— Ты — мой ребёнок, — сказала она. — Лучший.

И ночь накрыла их мягко, как тёплая вода, а где-то в глубине усадьбы грохнуло: Добрыня во тьме снова налетел на то самое ведро.

Глава 13

Глава 13

…в которой приказная изба присылает грозу на колёсах, деревня учится стоять за своё мыло, а воевода и фельдшер почти признаются, но им мешают все — от козы до дьяка

Утро в деревне началось с колёс.

Не с петуха, не с Домниного «бааарыня, просыпайсь, мир опять не справился без тебя», а с тяжёлого, глухого грохота по дороге. Такой — будто кто-то катил к ним саму судьбу, причём судьба была на телеге, в шкуре, с печатью и в дурном настроении.

Милана сначала решила, что ей снится городской автобус. Потом вспомнила, где она. И что автобусы сюда не добираются.

— Мамка… — Пелагея приподняла голову с подушки. — Там по дороге… как во время ярмарки, только злое.

— Это к нам приехало «ой всё», — мрачно сказала Милана, садясь на постели. — Помнишь, я говорила, что мыло не пройдёт незамеченным? Вот оно и не прошло.

Домна ворвалась в горницу без стука, как всегда, когда новости слишком горячие, чтобы ждать «войдите».

— Баарыня! Там… это… из города! Два воза, люди в кафтанах, печати на груди, рожи кислые, как капуста в плохую осень! Говорят: «Где воевода? Где знахарка с мылом?»

— Знахарка с мылом, — пробормотала Милана. — Прекрасно. Так и запишем: должность официальная, почти государственная.

Пелагея вцепилась ей в рукав:

— Мамка, их… заберут?

Милана вдохнула поглубже. Сердце колотилось не хуже, чем после ночного вызова в кардиологию, когда одновременно звенят три монитора.

— Никого пока не заберут, — сказала она без тени сомнения. — Потому что мы не дадим. Одевайся. Нам предстоит спектакль.

* * *

У ворот уже собралась половина деревни. Вторая половина выглядывала из-за плетней, делая вид, что случайно оказалась рядом, «по грибки да по травки».

Во дворе стоял воз с ладно сбитым верхом, рядом — второй, попроще. На первом — сундуки, кожаные мешки, солидный сундучок с железными углами. На ступеньке воза сидел человек в богатом кафтане, с бледным лицом, натянутым, как пергамент на раме. Глаза — острые, прищуренные, как у ястреба, который привык смотреть сверху вниз и не любит, когда кто-то машет перед ним руками.

— Дьяк, — негромко сказал Добрыня, стоявший рядом со старостой. — Московский. Или из ближайшего приказа.

— Слышно, что не наш, — кивнул староста. — Уж больно слова катает, как жвачку.

Дьяк тем временем осматривал деревню с видом человека, который приехал проверить не людей, а крыс: сколько, откуда и не слишком ли размножились.

— Сие и есть вотчинная деревня воеводы Добрыни? — протянул он. — И где ж ваша знахарка, которая тут новый обычай завела?

— Лекарь, — автоматически поправила Милана, выступая вперёд. — И обычай старый: чистыми руками в рот не лезть.

Несколько баб прыснули. У дьяка дёрнулся угол рта — то ли от раздражения, то ли от того, что слово «рот» прозвучало неподходяще приземлённо для его вкуса.

— Ты и есть, стало быть, вдова Милана? — холодно уточнил он.

— Она самая, — кивнула. — Знахарка, вдова, хозяйка бани, мучительница соплей и гнусавых голосов.

— И насмехаться умеет, — заметил дьяк. — А я вот с указом приехал.

Он достал из сундучка свёрнутый пергамент с красной печатью, развернул. Голоса вокруг притихли. Даже куры куда-то делись.

— По велению столь-то и столь-то… — протянул он напевно, — дошли до приказной избы вести, что в уезде таком-то некая вдова, звать Милана, завела себе школу, где учит людей баням и мылу, вводит обычаи новые, мужиков и баб обнажает, воду тратит, прежние хворобы отменяет и гнев Божий навлекает…

— Прежние хворобы отменяет, — шепнула Улита соседке. — Надо ж… как это звучит.

— А что, — серьёзно ответила та, — мне нравится. Пусть отменяет дальше.

Дьяк метнул на них взгляд, от которого у нормальных людей