Все мои птицы - К. А. Терина
Не успеваю увидеть, что там дальше, – чувствую у себя на плече чью-то руку. Оборачиваюсь.
– Эй, трупак! Почему не в форме и не на рабочем месте? – интересуется человек в чёрном, в котором видится мне что-то неправильное. Много неправильного. Прежде всего: он мне не знаком. А я знаю каждого жителя Андеграунда. Значит, это человек сверху. Непроизвольно морщусь от осознания, что ко мне прикоснулось нечистое, глубоко порочное существо. Пока я пытаюсь осознать всё это, изобразив на всякий случай любезную улыбку, он продолжает:
– Хрена лыбишься, мертвечина? Ноги в руки и назад в цех.
Я понимаю, что проще его отключить, чем пытаться понять. Притворяюсь, что послушался, направляюсь к цеху сортировки. Человек в чёрном удовлетворённо хмыкает и уходит в противоположную сторону. Возвращаюсь, тянусь ко второму позвонку, пытаюсь провернуть – никакой реакции. Разве что полный изумления взгляд человека, когда он поворачивается ко мне. Разве что его рука с дубинкой, занесённая для удара. Ударить ему, конечно, не удаётся. Пусть я доктор психологии и адепт изоляции, свой срок на войне я отслужил. А у войны для каждого ровно два урока. Бей первым – таков урок номер один. А второй – умри, если не выучил первый урок.
Я выучил. Я выучил все уроки. Я бью. Я смерть. Смерть. Умри. Умри сейчас, трупак. Бей первым. Смерть. Мертвечина. Смерть. Умри.
В этот момент моё тело действует самостоятельно. Что-то происходит, я знаю это. Но не способен понять, что именно. Потому что голова моя вот-вот взорвётся. Эффект домино догоняет меня, превратившись в цунами. Лихорадочно крутятся катушки. Бьются в истерике штифты, обрабатывая всё новую и новую информацию. Информацию, которая спала во мне много месяцев. Она всегда была там, её никто не украл, просто изолировали. Как нас изолировали в Андеграунде. Все мои воспоминания о войне были со мной. Но кто-то спрятал ключи к этим воспоминаниям. Знание о смерти всегда было со мной, но кто-то спрятал само понятие смерти.
Буря в голове стихает, и я наконец могу увидеть, что делает моё тело. Тело наносит последовательные умелые и яростные удары по давно упавшему и прекратившему сопротивление человеку в чёрном.
Что-то красное
(кровь)
с бульканьем выплёскивается из его рта.
Что-то белое
(кость)
неряшливым осколком торчит из обмякшей руки.
Прекрати. Прекрати. Прекрати.
Я прекращаю.
Мимо галереи по потолку медленно плывёт лента конвейера с пустыми крюками. Без труда поднимаю тело человека в чёрном и вешаю на один из крюков.
Нужно уходить. Вместо этого быстро, не глядя вниз, пробегаю два цеха (фаршировка, трансфузия). Следующий цех выглядит именно таким, каким я его вообразил, воспользовавшись запылившейся информацией со вновь активированных перфолент. Вот они. Уже нафаршированные металлом, каучуком и фрозилитом, уже зашитые и готовые к эксплуатации. Вскрытые черепные коробки. Чистые перфоленты на новеньких валах. Я не вижу их, но знаю, что они там. Так сделал бы я сам. В отдельных ёмкостях рядом с каждым черепом – мозг, временно оживлённый гальванической силой, чтобы передать скопившуюся в нём информацию на более надёжный носитель. Здесь уже нет так называемых работниц фабрики
(не люди нелюди мертвечина),
здесь начинается тонкая работа, и выполняют её специально обученные
(живые)
люди.
Всё.
Нет, не всё. Впереди ещё один цех. Последний. Табличка: очистка памяти.
Мне не нужно заходить туда. Я прекрасно знаком с процедурой, которую проделываю каждый день.
Борюсь с желанием сейчас же найти и забрать из этого Аида Зофью.
Побеждаю.
Возвращаюсь на проходную.
Борюсь с желанием оставить автомех выключенным.
Побеждаю.
Запускаю механизмы. Короткий тест системы. Машина в порядке.
Включаю старика Лето, дежурного техникера. Сообщаю, что мои подозрения не подтвердились – экспресс-диагностика показала, что его
(мертвеца)
внутренний мир в превосходном состоянии.
Покидаю фабрику спокойно и уверенно. Ни единым движением, ни единым жестом не выдавая, что творится у меня в голове.
Там – руины. Нас предали. Нас обманули.
Там – ярость. Мы найдём виновных. Мы отомстим.
Но сначала мне нужно прийти в себя.
Слишком много новых перфолент в моей голове.
* * *
Захожу домой в двенадцать семнадцать. Четыре часа до возвращения Зофьи с фабрики. И то при условии, что она не задержится, как задерживалась в последние дни.
Привожу себя в порядок. Переодеваюсь.
Чертовски хочется курить, хотя у меня давно нет лёгких, способных обработать сигаретный дым.
Чертовски хочется выпить виски. Я ничего не пил и не ел вот уже три года. Сами понятия о еде и выпивке были скрыты от моего сознания.
Всю дорогу я думал об эскапистах. Большинство из них были работниками фабрики. А значит, изобретённый мною механизм изоляции и автоматической очистки памяти давал сбой. Значит, я виновен в их уходе.
В их смерти. Точнее – в их окончательной смерти. Повторяю про себя снова и снова.
Сколько ещё понятий отключили от нашего сознания, чтобы поместить в эту как будто добровольную изоляцию и заставить бежать по колесу?
Я направляюсь в кабинет, перебираю пластинки. Прикосновение к ним отчего-то вызывает душевную боль. Перебираю книги на полке и чувствую ярость. Маленькая библиотека, которую я так любил, – сродни моей памяти, выхолощенная и лишённая всякого намёка на настоящую жизнь.
Взгляд в спину. Оборачиваюсь.
Снова мы вдвоём. Я и кошка. Сейчас, искупавшись в крови и воспоминаниях, я не способен выносить её молчаливое презрение. Иду в спальню, завожу стим-станцию на интервал в четыре часа. Погружаюсь в сон.
* * *
Мой кошмар: кружусь с Зофьей в вальсе, но не чувствую её тепла и не могу разглядеть её лицо. Внезапно понимаю, что человек, вальсирующий с моей женой, – не я. Потому что я далеко, в сандинской пустыне; мой живот искорёжен разрывной пулей. Рядом никого, только песок, который пробирается через рану в мою кровь, ползёт по венам, окутывает сердце. Проваливаюсь в пустоту, открываю глаза. Я в отсеке, на стим-подзарядке. Афина сидит напротив и смотрит на меня жёлтым взглядом убийцы. Медленно встаёт, идёт ко мне. Дёргаю рычаг, чтобы отключиться от станции, но рычаг не поддаётся. Афина прыгает на мои колени, забирается на левое плечо. Её невероятная
