Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

— А меньше нас оставалось — значит, каждому нашему двору платить больше приходилось! — подхватывает Никита с раскрасневшимся от чувств лицом. Вот где собака зарыта! Вот отчего мы последнюю рубаху с себя снимали! Чтобы казне заплатить! А бояре да монахи в белых слободах жирели, торговали втридорога, а в казну — шиш!

— Так и было! — говорит Семён с горечью в голосе. — Я на ряду (речь о торговом месте)…Раньше народу было — не протолкнуться от покупателей. А как побежали ремесленники да крестьяне в белые, кто покупать стал? Бояре? Им со своих слобод приносят! Посад беднеет! И у меня товар залёживается…А налог с лавки — плати! Сколько в долг залезал уже!

— Не в этом дело, братцы. Не понимаете главного, — восклицает Иван. — Теперь с нас, с чёрных слобод спрос будет меньше. Нам дышать легче станет!

— Если правда…Царь-батюшка… Может, и впрямь пастырь о нас подумал? Свечку за него поставить надобно… — соглашается Никита.

Тени в боярских хоромах Морозова сегодня кажутся особенно густыми. Восковые свечи пляшут на стенах, но не могут прогнать холодок волнения и тревоги. Боярин не сидит за столом, а ходит взад-вперёд по горнице, и шаги гулко отдаются по дубовым половицам. Его лицо, обычно надменное и уверенное в этот раз искажено раздражённым недоумением.

Леонтий Стефанович Плещеев сидит за столом, грузный и неподвижный. Он медленно жуёт кусок пирога, запивая медовухой. Его спокойствие только сильнее бесит хозяина дома.

— Ну⁈ — Борис Иванович резко останавливается перед Плещеевым. — Говори, Леонтий! Почему ничего не вышло? Опять провал? Снова этот мальчишка ходит, дышит и вершит свой бред? — спрашивает он сдавленно.

Леонтий Стефанович откладывает пирог, вытирает губы рукавом. Его широкое лицо остаётся невозмутимым.

— Ничего подобного, Борис Иванович. Не горячись. Всё получилось. Как и договаривались.

— Не морочь мне голову, Леонтий Стефанович! Получилось? Сегодня утром я видел его в Грановитой палате! Живого! Здорового! Смотрел на меня своими холодными глазами, а лицо у него смурное, недовольное! Я чуть не поседел! Почему он жив? Почему до сих пор жив? Ты же клялся! — боярин нервно сжимает кулаки.

Плещеев отпивает медовухи и ставит кубок с глухим стуком.

— Я и не говорил, что он должен был упасть замертво вчера же. Не торопись, Борис Иванович. Дело делается. Терпение.

— Дело делается⁈ — Морозов вновь начинает шагать, яростно жестикулируя. — Что это значит, — делается? Ты мне внятно сказал, что точно отравим. А он ходит! Как ни в чём не бывало! Где тут делается?

Леонтий Стефанович вздыхает, почёсывая густую бороду.

— Прямым путём — никак, Борис Иванович. Уж поверь, я пробовал. Все варианты продумал. Отравление еды? Невозможно. Он осторожен как лис. Страшно осторожен. Ни куска не возьмёт в рот, пока стольники не попробуют. Ни глотка воды не сделает, пока чашник не отопьёт. Охрана утроилась. Ни шагу без десятка верных «псов». Подобраться к еде или питью — смерти подобно.

Морозов останавливается, а его глаза выдают ярость и отчаяние.

— Так что же тогда? Какой твой «окольный путь», Леонтий? Говори! Я должен знать!

Плещеев наклоняется вперёд, понижая голос до шёпота, хотя кроме них, в комнате ни души. Слышен лишь треск свечей и завывание ветра за окном.

— Я нашёл слабое место. Не в еде. Не в питье. А там, где он наиболее уязвим…где расслабляется. Где его охрана не так бдит. В его опочивальне. На его ложе.

— На постели? Что ты несёшь? — хмурится Морозов.

— Договорился я, Борис Иванович, — продолжает Плещеев, и в его голосе слышится мрачное удовлетворение. — Договорился с его постельничим, молодым Аничковым. Тот ведает царской спальней, постелью, бельём. Деньги ему в руки сунул — немалые. И поместье пообещал после…после завершения дела. Да чин повыше. Он долго колебался, боялся, но алчность переселила. Взял яд.

Борис Иванович замер, а его глаза расширились. На миг злость и страх уступили место жадному любопытству.

— Яд? Какой? И…как?

— Тихий. Медленный. Коварный, — объясняет Плещеев. — Не тот, что валит с ног сразу, а тот, что подтачивает исподволь. Как червь точит дерево. Вчера Аничков начал. Пропитал им постель государеву. Яд этот…он впитывается. Через поры. Пока царь спит. Не убивает сразу, но день за днём, ночь за ночью…он делает своё дело. Ослабляет. Травит изнутри. Вызывает недомогание, зуд, бессонницу…а потом и худшее.

Борис Иванович медленно опускается на лавку напротив Плещеева. Лицо боярина светлеет и чувствуется, как напряжение спадает.

— А…вот оно в чём дело. Постель…Хитро, Леонтий Стефанович. Очень хитро. А я уж думал… — Он усмехается. — Вот почему Алексей сегодня такой смурной, вид нездоровый…Не выспался, поди. Зуд замучил.

— Именно, — кивает Плещеев. — Аничков будет продолжать. Каждую ночь, пока есть возможность. По чуть-чуть. Чтобы не вызвать подозрение у лекарей. Несколько дней…может, неделя-другая…И конец. Тихий, естественный. От «неведомой немочи». Никто и не заподозрит. Всё точно сработает, Борис Иванович. Жди.

Морозов делает большой глоток медовухи, и его глаза начинают блестеть.

— Надеюсь, Леонтий. Надеюсь. Оставлять его живым — смерти подобно. Опасен он стал. Слишком опасен. Своими начинаниями всех нас в гроб вгонит.

— А что потом, Борис Иванович? После…когда его не станет?

Хозяин откидывается на спинку лавки, а на его лице появляется выражение властной уверенности и даже почти триумфа.

— Всё продумано, Леонтий. Я женюсь на его старшей сестре. А потом…потом буду править. Сам. От ее имени. Или даже…прямо…

— Женишься? На царской сестре? При всём уважении, но кто этому позволит? Бояре точно воспротивятся.

— Бояре? Ха! Они сейчас как щенки слепые мечутся. Одни обижены до глубины души за белые слободы и местничество. Другие напуганы нововведениями и этим «пастырским» бредом. А я…я им дам то, что они хотят. То, что Алексей у них отнял! Пообещаю вернуть белым слободам их вольности. Все льготы! И не только вернуть, — новые дать! Поместий раздарить, — сколько душе угодно! Вот тогда они запоют по-другому, мои «обиженные» бояре. За мной пойдут. А формальности…формальности соблюдём через Земский собор.

— Земский собор? — переспрашивает Плещеев, поражённый размахом плана. — Да разве он тебя, Борис Иванович, царём поставит? Не царского ты рода!

— А отец Алексея прямо царского был рода? А до него кто был, забыл? — парирует Борис Иванович с холодной ухмылкой. — Земский собор ставил не одного царя. Поставит и меня. Главное — подготовить почву. А я готовил, Леонтий. Вовсю готовил. Пока Алексей мне свои дурацкие поручения давал. То водопровод чугунный, то Уложение новое. Всё это время налаживал связи с нужными людьми. Много тех, кто кормится от моей руки, кто должен мне за милость. Кто просто…понимает, куда ветер дует. Они и обеспечат нужное «мнение» на Соборе. Голоса наберу. Уж поверь.

Плещеев удивлённо смотрит на Морозова, и его толстое лицо выражает сейчас смесь восхищения и страха перед этой безудержной амбицией.

— Умно…Очень умно, Борис Иванович. Не ожидал от тебя такой прыти. Зря Алексей Михайлович тебя, своего «дядьку» в сторону списал. Мальчишка! Обычный мальчишка, возомнивший себя божьим помазанником.

— Вот именно! — Морозов встаёт, полный новой энергии. — Алёшка недооценил меня. Его ошибка. Роковая ошибка! — Он подходит к Плещееву и кладёт тяжёлую руку ему на плечо.

— Но теперь Леонтий Стефанович, главное ты не подведи. Эта задумка с постелью…должна сработать. Без осечек. Аничкову — напоминай, подбадривай. Деньгами, посулами. Пусть не дрогнет и выполняет своё дело исправно. Понял?

Плещеев поднимается, и его массивная фигура кажется ещё больше в колеблющемся свете свечей.

— Понял, Борис Иванович. Не подведу. Будь спокоен. Всё сделаю, как ты велел. Пусть его «немощь» крепчает. Скоро конец. — Он кланяется. — С твоего позволения, пойду. Дела ждут.

Хозяин кивает, провожая взглядом. Когда дверь за гостем закрывается, он снова остаётся один в огромной, внезапно опустевшей горнице. Подходит к окну. За окном — темень московской ночи и редкие огоньки вдали. «Скоро Алёшенька» — шепчет он в стекло, и на губах его застывает ледяная улыбка…