Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

И такое доказательство существовало.

— Есть, — сказал я. — Один способ. Самый надёжный из всех возможных.

Граф смотрел на меня, ожидая продолжения. Кобрук подалась вперёд, не дыша. Мышкин сузил глаза, как человек, который уже догадывается, к чему я веду. Ерасов стоял, вжавшись в стену, и дрожал.

— Пациент должен ответить на правильное лечение, — произнёс я медленно, чётко, чтобы каждое слово дошло до каждого присутствующего. — Если я прав — а я прав, — и это токсический васкулит, вызванный отравлением кадмием, то агрессивная иммуносупрессивная терапия должна дать быстрый и заметный эффект. Мы подавим воспаление, которое разрушает сосуды. Показатели начнут улучшаться. Состояние стабилизируется.

Я посмотрел на графа.

— Это и будет главным доказательством. Доказательством, которое нельзя подделать, нельзя оспорить, нельзя проигнорировать. Если моя теория верна — пациентка начнёт выздоравливать. Если я ошибаюсь — ничего не изменится. Всё просто.

Несколько секунд граф молчал, обдумывая мои слова. Я видел, как работает его разум — как он просчитывает варианты, оценивает риски, принимает решение.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Делайте.

Он повернулся к Ерасову.

— А вы, магистр… вы пойдёте с нами. Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, как рушится ваша ложь.

Ерасов побледнел ещё сильнее — если это вообще было возможно — и попытался что-то сказать, но граф уже отвернулся от него, как от пустого места.

— Мы идём в палату, — сказал я. — Прямо сейчас. И начинаем лечение.

Граф кивнул — коротко, резко — и повернулся к своим охранникам.

— Взять его, — он указал на Ерасова. — И чтобы не дёргался.

Амбалы двинулись вперёд с синхронностью хорошо отлаженного механизма. Ерасов попытался отступить, попытался проскользнуть мимо них к двери, но его уже держали за руки — крепко и профессионально, не давая пошевелиться.

— Вы не имеете права… — забормотал он. — Это произвол… Я буду жаловаться в Гильдию… Императору!..

— Жалуйтесь, — сказал граф равнодушно. — Потом. Если будет кому жаловаться.

Он направился к двери, и мы двинулись следом — странная процессия, направляющаяся в палату интенсивной терапии. Граф с лицом палача, идущего на казнь. Мышкин с выражением человека, который наконец увидел свет в конце тоннеля.

Кобрук, бледная и молчаливая, с глазами, полными надежды и страха. Я — с результатами анализа в руках и планом лечения в голове. И Ерасов под конвоем, бормочущий что-то невнятное и затравленно озирающийся по сторонам, как зверь, попавший в ловушку.

Фырк на моём плече тихо присвистнул.

— Ну и представление, двуногий. Прямо как в театре, только декорации настоящие и актёры не играют. Интересно, каким будет финал?

Я мысленно ответил ему:

— Хороший. Финал будет хорошим. Должен быть.

— Должен — это не обязательно, — философски заметил бурундук. — Но я тебе верю. Только тебе.

Палата интенсивной терапии встретила нас привычными звуками — мерным писком мониторов, отсчитывающих удары больного сердца, шипением аппарата искусственной вентиляции, который вдыхал жизнь в неподвижное тело, тихим гудением диализной машины, перекачивающей кровь через свои фильтры.

Пахло антисептиком, лекарствами и тем особенным запахом, который бывает только в реанимационных отделениях, — запахом борьбы между жизнью и смертью.

Анна Минеева лежала на кровати в том же положении, в каком я видел её вчера и позавчера, — бледная, неподвижная, опутанная проводами и трубками, как муха в паутине из пластика и металла. Её лицо было восковым, безжизненным, и только едва заметное движение груди говорило о том, что она ещё жива.

Но теперь я смотрел на неё другими глазами.

Теперь я знал, что с ней произошло. Знал, почему отказали почки, почему началось кровотечение, почему все предыдущие методы лечения не давали результата. Знал, кто виноват — и не врач-хирург, а магистр-диагност, который стоял сейчас у двери под охраной и дрожал мелкой дрожью.

И теперь я знал, как это исправить.

— Анна Витальевна, — я повернулся к Кобрук, которая стояла рядом, нервно сжимая руки так, что побелели костяшки пальцев. — Мне нужна ваша помощь.

Она вздрогнула, словно очнувшись от транса, и посмотрела на меня.

— Что нужно делать? — в её голосе не было ни тени сомнения, только готовность действовать.

— Пульс-терапия, — сказал я. — Метилпреднизолон, тысяча миллиграммов, внутривенно капельно. Разводим в двухстах миллилитрах физраствора, вводим медленно, в течение часа. Параллельно — мониторинг давления, пульса, сатурации каждые пятнадцать минут. И держим наготове адреналин на случай анафилактической реакции.

Пульс-терапия глюкокортикоидами — это тяжёлая артиллерия в лечении васкулитов, последний довод королей в войне с воспалением. Ударная доза гормонов, которая бьёт по иммунной системе со всей мощью, на которую способна современная фармакология.

Это агрессивное лечение, рискованное, с длинным списком побочных эффектов, но в данной ситуации — единственный шанс быстро переломить ход болезни.

Кобрук кивнула, и я увидел, как на моих глазах происходит трансформация. Администратор исчез. Чиновник исчез. Бюрократ, проводящий дни на совещаниях и бумажной работе, исчез. Передо мной стояла лекарь — настоящий лекарь, с опытом, уверенными руками и ясной головой.

Она подошла к шкафу с медикаментами, достала нужные препараты — флакон метилпреднизолона, пакет с физраствором, шприцы, системы для капельниц. Её движения были чёткими, экономными, профессиональными — ни одного лишнего жеста, ни секунды промедления.

Граф стоял у изголовья кровати, глядя на свою жену с выражением, которое я видел много раз на лицах родственников тяжёлых больных, — смесь любви, страха, надежды и отчаяния. Его руки дрожали, и он засунул их в карманы, чтобы скрыть эту слабость от окружающих.

— Она… она почувствует? — спросил он хрипло. — Когда лечение начнёт работать… она придёт в сознание?

— Не сразу, — ответил я честно, потому что ложная надежда хуже горькой правды. — Пульс-терапия — это не волшебная таблетка. Эффект будет нарастать постепенно, в течение часов, возможно суток. Но если я прав — а я прав, — мы увидим улучшение показателей уже сегодня. Давление стабилизируется, диурез увеличится, воспалительные маркеры начнут снижаться.

Мышкин стоял чуть в стороне, наблюдая за происходящим с профессиональным интересом следователя, который собирает доказательства для дела. Он достал из кармана блокнот и делал какие-то пометки — наверняка фиксировал каждую деталь для будущего отчёта.

Ерасов, всё ещё удерживаемый охранниками, стоял у двери и смотрел на меня с ненавистью — чистой, концентрированной, почти осязаемой. Если бы взгляды могли убивать, я бы уже лежал на полу с дыркой в груди.

— Это ничего не докажет, — прошипел он. — Даже если она поправится — это может быть простое совпадение! Спонтанная ремиссия!