Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Он вызвал к себе своих заместителей, отвечавших за кадровые вопросы в аппарате. Когда в его просторном кабинете собрались трое, включая невысокого, подвижного Николая Ежова, заведовавшего орграспредотделом, Молотов задал всего один вопрос, глядя поверх очков:

— Товарищи, у кого из вас в столе лежит заявление от товарища Брежнева из МВТУ?

Двое заместителей недоуменно переглянулись. Ежов на мгновение замер. Его мозг, натренированный на запоминание тысяч фамилий и дел, мгновенно выдал нужную информацию. Фамилия была знакомая. Да, он помнил. Заявление пришло около месяца назад с весьма впечатляющими рекомендациями из парторганизации МВТУ. Он его просмотрел и отложил в папку «К рассмотрению». Мест в аппарате действительно не было, а те, что освобождались, предназначались для «своих», проверенных людей.

— У меня, Вячеслав Михайлович, — ответил Ежов ровным голосом, стараясь, чтобы в нем не прозвучало ни удивления, ни беспокойства. — Заявление находится на рассмотрении. Просто в данный момент нет подходящих вакансий.

Молотов снял пенсне и протер стекла чистым носовым платком.

— Николай Иванович, — сказал он медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. — Вакансию нужно найти. Срочно. Товарищ Брежнев — человек, в котором лично заинтересован товарищ Сталин. Я надеюсь, мне не нужно объяснять, что это значит? Необходимо дать ход этому заявлению немедленно!

Лицо Ежова осталось бесстрастным, но внутри у него все похолодело. «Протеже Хозяина». Вот оно что! Он мысленно возблагодарил свою привычку ничего не выбрасывать. Если бы он, как собирался, отправил это заявление в архив, сейчас бы ему пришлось очень несладко!

Но одновременно его охватила досада. Он давно уже обещал теплое местечко в аппарате сыну одного старого большевика, привыкшему получать все по звонку. Теперь придется его вежливо «обломать», сославшись на внезапно изменившиеся обстоятельства. Это было неприятно — можно было испортить отношения с уважаемыми людьми. Но приказ есть приказ.

— Все понятно, Вячеслав Михайлович, — ответил Ежов, вставая. — Будет исполнено. Завтра же товарищ Брежнев будет вызван на комиссию.

Выйдя из кабинета Молотова, Ежов быстро шел по коридору, и на его лице впервые за долгое время играла злая, досадливая гримаса. Какой-то безвестный студент из технического училища спутал ему все карты. Нужно будет присмотреться к этому Брежневу. И повнимательнее!

На следующий день после звонка Сталина меня вызвали на комиссию, причем сделали это не по телефону. В партком МВТУ пришел молчаливый молодой человек в сером штатском костюме, который, не представляясь, лишь коротко бросил: «Товарищ Брежнев? Пройдемте».

Мы вышли на заснеженную улицу и пешком направились к Старой площади. Мой провожатый не проронил ни слова, и это молчание было красноречивее любых инструкций.

Здание ЦК на Старой площади, дом 4, я уже видел снаружи, но теперь впервые вошел внутрь через главный подъезд. Миновав пост охраны, где мой спутник лишь молча показал красную книжечку пропуска, мы оказались в мире гулких коридоров, ковровых дорожек и вечной, напряженной тишины, нарушаемой лишь стрекотом пишущих машинок из-за обитых дерматином дверей.

Меня провели на третий этаж, в приемную Орграспредотдела.

— Ждите, — бросил мой провожатый и исчез в одной из дверей.

Я сел на жесткий стул. В приемной было несколько человек, и все они сидели молча, с одинаково каменными лицами, молча глядя кто куда и украдкой рассматривая меня. Через десять минут дверь кабинета открылась, и секретарь кивнул в мою сторону: «Товарищ Ежов вас примет».

Кабинет Николая Ивановича Ежова был обставлен скромно, почти аскетично. Тяжелый дубовый стол, несколько стульев, шкаф с папками. Сам Ежов, сидел за столом и что-то быстро писал. Он был невысок, но в его подвижной фигуре чувствовалась сжатая пружина энергии. Он поднял на меня колючие глаза-буравчики, и мне показалось, что он пытается заглянуть куда-то вглубь, под кожу. Мерзкое чувство, надо сказать!

— Садитесь, товарищ Брежнев, — тихо, но отчетливо произнес он.

Я сел. На столе перед ним лежало мое личное дело.

— Значит, в аппарат ЦК хотите? — спросил он, перелистывая бумаги и не глядя на меня. — Работа ответственная. Требует дисциплины, и преданности делу партии.

— Я понимаю, товарищ Ежов. Готов служить партии на любом посту.

— Хорошо, — он захлопнул папку. Разговор окончился, так и не начавшись. — Идите в сектор учета кадров, к товарищу Боброву. Кабинет триста двенадцатый. Оформляйтесь.

Я встал, коротко кивнул и вышел. Вся «комиссия» заняла не больше трех минут.

Кабинет № 312 оказался большой комнатой, заставленной до потолка деревянными стеллажами с тысячами папок. Здесь царил дух канцелярии — пахло бумагой, клеем и пылью. За столом сидел аккуратный, сухой человек в очках и нарукавниках, представившийся товарищем Бобровым. Он был воплощением партийной бюрократии — точный, педантичный, безэмоциональный.

— Заявление, автобиография, анкета, две фотографии три на четыре, — монотонно перечислял он, заглядывая в мое дело. — Так. Автобиографию нужно переписать. От руки, подробно, с указанием всех мест работы и учебы, а также вашего участия в общественной жизни. Вот вам бумага и чернила.

Следующий час я корпел над своей жизнью, тщательно выводя буквы. В моей прошлой жизни это назвали бы «составлением резюме», но здесь это было чем-то большим — исповедью, документом, который будут изучать под микроскопом.

— Готово, — сказал наконец Бобров, приняв исписанные листы. — Теперь в комендатуру. Первый этаж, кабинет сто четыре. Оформите там пропуск.

Комендатура оказалась совсем другим миром. Здесь не пахло бумагой, здесь пахло кожей, оружейным маслом и властью иного рода — властью ОГПУ. За столом сидел широкоплечий человек с квадратной челюстью и холодными, выцветшими глазами. На табличке было написано: «Лацис Я. П.». Я узнал эту фамилию — один из старых чекистов.

— Документы, — не здороваясь, бросил он.

Я протянул направление от Боброва. Лацис изучил его, затем достал бланк пропуска. Вклеил мою фотографию, что-то вписал, поставил несколько печатей.

— Вот, — он протянул мне красную книжечку. — Ваш пропуск. Номер триста семьдесят два. Запомните. Вход в здание и выход — только по пропуску. Передавать кому-либо — строжайше запрещено. Утеря пропуска — государственное преступление. Поняли?

— Так точно, понял.

— В здании курить только в отведенных местах. Разговоры на неслужебные темы не вести. Обо всем подозрительном немедленно докладывать дежурному коменданту. Все ясно?

— Ясно.

Я вышел из комендатуры, сжимая в руке свой пропуск. У меня теперь есть доступ в святая святых — в Кремль. Ключ к власти, к информации, к самой сердцевине партийной системы!

Вернувшись на третий этаж, я снова зашел к Боброву.

— Все оформили? Хорошо. Ваше рабочее место — в кабинете триста восемнадцатом. Должность — инструктор. Вот ваше первое задание.

Он протянул мне толстую папку с надписью «Личные дела. Номенклатура Наркомтяжпрома».

В кабинете № 318 сидели еще трое мужчин, моих будущих коллег. Они окинули меня быстрыми, оценивающими взглядами. На одном из столов уже стояла табличка с моей фамилией. Я сел, положил перед собой папку, открыл ее. На меня смотрели фотографии и сухие строчки биографий директоров заводов, инженеров, парторгов — людей, чьи судьбы отныне в какой-то мере зависели и от справок, которые я буду составлять.

Так я стал винтиком в огромной машине — маленьким, но вкрученным очень близко к главному механизму. Но в системе, где неформальная близость к Вождю была много важнее занимаемого поста, даже самый маленький винтик может значить очень много. И я собирался использовать это положение по полной.

После назначения в аппарат Оргбюро моя жизнь круто изменилась. Прозябание в общежитии и съемных углах закончилось. Меня, как ответственного работника ЦК, поселили в знаменитом «Пятом Доме Советов» — бывшей «Лоскутной» гостинице на Тверской, дом 5.