Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Я сидел, раздавленный. Машина, в которую я так стремился попасть, готова была переехать меня, размазав по асфальту. Все мои планы, вся моя уверенность рассыпались в прах.

— Так что же, все? — спросил я глухо.

Бочаров встал, прошел в комнату.

— Не все, — сказал он после паузы. — У тебя в игре не одна карта, а две. Твое заявление о приеме на работу действительно может быть остановлено на столе у Ежова. Но есть и вторая бумага. Та, что про ЭНИМС. Я отправил ее в ЦК через своего старого товарища.

Он остановился напротив меня.

— Единственный шанс — если твоя вторая бумага, с большой государственной идеей, ляжет на стол Хозяину раньше, чем Ежов окончательно похоронит твое заявление о приеме. Если идея ему понравится, если он поставит резолюцию «Рассмотреть» или «Поддержать», то можно повернуть дело так, что ты должен получить партийный пост, чтобы возглавить или курировать это направление. Тогда Ежову придется тебя искать и предлагать работу. Понимаешь?

Я понимал. Как понимал и другое — ждать мне предстоит еще долго и неизвестно, прав ли Николай Пахомович в своих предположениях. Но ничего другого мне сейчас не оставалось.

Глава 12

Дни шли, а ничего не происходило. Мое заявление о переводе в аппарат Оргбюро ЦК, написанное твердой рукой и полное революционного энтузиазма, кануло в бездну партийной канцелярии. Прошла неделя, другая… месяц. Тишина! Бочаров лишь сочувственно качал головой и советовал набраться терпения. Он, как старый опытный аппаратчик, знал, что в этих коридорах время течет иначе — то замирает на годы, то несется вскачь, сметая карьеры и жизни. А мне не терпелось уже взяться за большие, общегосударственные дела. К тому же не отпускала тревога от сомнительной неоднозначности всей этой истории: Сталин дал совет, я ему последовал, а в ответ — молчание. В этой системе это самое молчание было страшнее прямого отказа: оно могло означать что угодно — от «про вас забыли» до «ваше дело лежит в папке с грифом 'враг народа».

Как-то после обеда я сидел в кабинете парткома, разбирая протоколы собраний. В комнате пахло дешевым табаком, чернилами и сургучом — неизменный аромат власти низового звена. Бочаров курил у окна, хмуро глядя на заснеженный двор. Вдруг на его столе пронзительно, требовательно зазвонил черный эбонитовый аппарат — прямая линия с горкомом, которую мы называли «вертушкой».

Бочаров встрепенулся, придавил папиросу в пепельнице и снял тяжелую трубку.

— Партком МВТУ, Бочаров слушает.

Лицо его мгновенно изменилось — оно буквально окаменело, губы сжались в нитку, глаза тревожно метнулись в мою сторону.

— Слушаю, товарищ… — почти прошептал он. — Да… Да, он здесь… Минуту.

Он медленно, словно неся в руке не трубку, а раскаленный слиток металла, протянул ее мне. Глаза его были круглыми от изумления и плохо скрытого страха.

— Тебя… — выдохнул он. — Из Секретариата ЦеКа!

Холодок пробежал у меня по спине, сердце ухнуло вниз и забилось где-то в районе желудка — частый, сухой стук. Я взял трубку. Рука слегка дрожала.

— Товарищ Брежнев? — раздался в ухе бесцветный, почти механический голос. — С вами будет говорить товарищ Сталин. Ждите!

Последовавшая затем пауза показалась мне вечностью. Я слышал лишь треск в линии и собственное дыхание. Бочаров замер у окна, превратившись в статую.

А потом раздался тот самый — тихий, с глухим, но отчетливым кавказским акцентом голос.

— Здравствуйте, товарищ Брэжнев!

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.

— Я вот тут подумал… — начал он неторопливо, словно размышляя вслух. — Вы даете мне советы. Полезные советы, надо сказать. Я к ним, как ви могли замэтить, прислушиваюсь. Зверосовхозы организуются, ваше конструкторское бюро работает. А вот вы моим советам, кажется, слэдовать не торопитесь! Это что же — я испытиваю к вашим совэтам большее доверие, чем ви — к моим?

У меня перехватило дыхание. Мозг заработал с бешеной скоростью, пытаясь понять, что вообще происходит?

— Товарищ Сталин, я последовал вашему совету в тот же день, — твердо и отчетливо произнес я в трубку. — Больше месяца назад я подал заявление о переводе в аппарат Оргбюро, однако ответа до сих пор не получил!

В трубке снова повисла тишина. На этот раз она показалась мне другой — не ожидающей, а осмысливающей. Я живо представил, как он сидит в своем кремлевском кабинете, попыхивая трубкой, и его цепкие глаза чуть сузились. Определенно, он не сомневался в моих словах. Он сомневался в своей системе…

— Интерэсно… — наконец произнес он.

Всего одно слово. Но в нем содержалось все: и удивление, и скрытая угроза, направленная не на меня, а на тех невидимых мне людей, в чьих столах затерялось мое заявление.

— Хорошо, товарищ Брэжнев. Работайте.

В трубке раздались короткие гудки. Разговор был окончен.

Я медленно положил трубку на рычаг. Рубашка прилипла к спине. Я посмотрел на Бочарова. Тот сглотнул и вытер вспотевший лоб. Похоже, даже не слышав половины разговора, он все прекрасно понял

— Ну, Леонид… — выговорил он наконец. — Поздравляю. Кажется, твое терпение скоро будет вознаграждено.

Я кивнул, хотя внутри все переворачивалось. Это был не просто звонок. Это был сигнал. Сигнал о том, что я больше не безвестный студент, пишущий письма вождю. Я — фигура на его личной шахматной доске. И кто-то только что совершил очень неосторожный ход, попытавшись задвинуть эту фигуру куда-то в угол доски. Хозяин таких вещей не прощает.

Кремль. Кабинет Сталина.

Положив трубку, Иосиф Виссарионович несколько мгновений неподвижно сидел, глядя на телефонный аппарат. Его лицо, как всегда, не выражало ничего, кроме глубокой, сосредоточенной задумчивости. Он раскурил потухшую трубку, и кольца сизого дыма медленно поплыли к высокому потолку. «Больше месяца нет ответа». Эта фраза, сказанная молодым, уверенным голосом, застряла в его сознании, как заноза.

Он не сомневался, что Брежнев говорит правду. В этом парне была странная, нездешняя прямота, которая одновременно и подкупала, и настораживала. Но сейчас дело было не в Брежневе. Дело было в механизме. В его механизме, который он так тщательно выстраивал, смазывал и отлаживал. И вот теперь оказалось, что какая-то шестеренка в нем проворачивается вхолостую. Или, что хуже, ее намеренно заклинили!

Он нажал кнопку на коммутаторе.

— Соедините меня с товарищем Молотовым. — приказал он секретарю.

Через полминуты в трубке раздался суховатый, аккуратный голос председателя Совнаркома и одного из руководителей Оргбюро.

— Слушаю, Коба.

— Слава, — начал Сталин без предисловий, — у нас с тобой в аппарате, кажется, завелись слишком умные товарищи. Которые имеют смэлость решать за нас, чьи заявления рассматривать, а чьи — класть под сукно!

Молотов на том конце провода ощутимо напрягся. Этот старый, исполнительный партийный бюрократ прекрасно знал, что такой тон не сулит ничего хорошего.

— О ком речь, товарищ Сталин? — отставив фамильярное «Коба», спросил он более формально.

— Есть такой молодой товарищ, Брэжнев. Из МВТУ. Помнишь, я тэбе говорил? Идеи у него интересные. По моей рекомендации он подал заявление на работу в аппарат Оргбюро. Говорит, подал больше месяца назад, а ответа нет до сих пор. Ты разберись, пожалуйста, в своем хозяйстве. Выясни, в каком именно столе это заявление обрело вечный покой. И почему.

— Понял, Коба, — коротко ответил Молотов. Он знал, что это не просьба. — Разберусь немедленно.

Сталин повесил трубку. Он был спокоен. Он дернул за нужную ниточку, и теперь весь механизм придет в движение.

Вячеслав Молотов, положив трубку, несколько секунд смотрел перед собой, аккуратно поправляя пенсне. «Протеже самого Хозяина». Это было серьезно. Он не знал, чем именно этот Брежнев так заинтересовал Сталина, но выяснять это было не его делом. Его дело — исполнять.