Последний герой СССР (СИ) - Алмазный Петр
— Ничего себе, Монголия — почти советская республика, как такое вообще возможно было в то время? Власти вообще что ли никакой не было?
— Почему не было. Была… Церэн и был властью. Потом уже я узнал, что наш прапор, Виталя, попросту продал нас с Макаром — за то золото, что мы сами же и намыли… Но — дело прошлое, — лицо монаха снова превратилось в бронзовую маску.
Я больше вопросов не задавал, а он ничего не сказал. Отошел от костра на пару метров, сел в позу лотоса, взял в руки четки и загудел: «Ом-ммм»…
В костре потрескивали поленья, выбрасывая сноп искр в воздух, и светящиеся глаза зверя я сначала принял за искры.
Что-то мелькнуло на периферии зрения — сгусток тьмы темнее самой ночи. Короткий рык и стремительный рывок — белоснежные клыки, горящие глаза. Еще мгновенье — монах опрокинут на спину, порванные четки мелким горохом осыпаются в траву…
Глава 18
Тело отреагировало мгновенно. Я не успел ничего подумать, просто прыгнул на зверя. Мелькнуло: только бы не загрыз! Уже видел, как сейчас вцеплюсь в эту тварь — кем бы она ни была — и оттащу ее от Олега.
Но услышал нечто абсурдное и, погасив инерцию прыжка, кувыркнулся, растянувшись рядом.
Из шевелящейся кучи доносилось счастливое повизгивание — высокое, довольное, словно его издавал резвящийся щенок. И следом голос Олега, в котором слышалась нежность:
— Живой… Амирка мой, живой… Малыш, я думал, тебя тогда волки загрызли.
Я встал, ноги вросли в землю. Мозг отказывался складывать все это в одну картину.
— Ну, кто у меня хороший пес? Кто моя умница? Надо же, не забыл, — ворковал монах. — Хороший мальчик! Шрамов-то сколько… Верил что волки тобой подавятся! И подавились, да ведь? Амирка!
Я подошел ближе и просто стоял и смотрел, как он тискает огромного, лохматого пса.
— Весело с тобой, — проворчал я. — В следующий раз предупреждай, сколько у тебя тут домашних зверушек бегает по горам. Если ты еще кошечек любишь, то уточни — пантера, снежный барс или какая-нибудь рысь. Чтобы я не шмальнул ненароком.
Олег подошел к костру, раскинул брезент и лег — на спину, как обычно. Собака села рядом. Бросила на меня подозрительный взгляд, но, увидев, что хозяин не реагирует, тут же потеряла ко мне интерес.
— Я когда сбежал, то этот со мной увязался. Я его воспитывал сам, еще со щенков. Пока овец Церэна пас. Там пастух — старик, русский неплохо знал. Я с ним монгольский выучил. Старик совсем сухой, но не слишком старый, крепкий. С ним двое сыновей стада пасли, с невестками. Тут же юрты стояли и куча ребятишек вокруг. Я со стариком юрту делил. А у него была страстишка — любил в картишки перекинуться. Рассказывал, что раньше жил в Ховде, окончил советский техникум, выучился на фельдшера, потом в Улан-Батор переехал. Но там повздорил с партийными бонзами и вернулся на родину. Потом времена изменились, теперь вот пасёт овец. Сыновей своих назвал Энебиш и Тербиш — «тот» и «не тот» — чтобы оберечь от злых духов. А самого старика Очибатом звали. Переводится так: сильный, как гром. Так вот, я этого пса еще щенком у него в карты выиграл. Самому смешно — играли в дурака!
Я слушал Олега с интересом. Он рассказывал сухо, но так образно, что буквально видел его рассказ. Словно смотрел художественный фильм и на экране видел старого монгола. Сыновья его пасут овец Церэна, а он помогает — не помогает, но при них живёт. Лечит — хоть и всего лишь фельдшер, но плюсом знание трав и народной медицины. Этого хватает на стойбище — всех больных с соседних стойбищ к нему везут. Ещё в советское время Очибат научился играть в «дурака». Но в Монголии играть ему не с кем: во-первых, некогда сыновьям, а во-вторых, у монголов карточные игры в ходу, но очень сложные — что-то типа маджонга или го. А «дурак» вызывает у настоящих игроков пренебрежение.
Я прекрасно понял, какой радостью было для Очибата заполучить к себе Олега — русского, который играл в «дурака» едва ли не с детского сада. Олег становится постоянным партнёром по карточной игре — и всегда выигрывает. Так он выиграл щенка. Старик помогал его дрессировать, давал советы: «Ты его должен только сам воспитывать. Никому не позволяй его погладить. Кормить тоже только сам. Пока глаза не открылись, воспитывай. Сам молоко давай. Он другой человек не должен знать. Хороший араатай, видишь третий-четвертый глаз какой ясный?» — и показывает на желтые точки над глазами — единственные светлые пятна на черной мордочке щенка.
Стойбище собирается откочевывать. Сыновья с семьями снимаются, но небольшую часть стада оставляют на старом месте под присмотром деда и русского. И собак. Так проходит лето. Ближе к осени Олег позволяет старику выиграть у него в карты. Старик говорит, что «орус» поддался, но это не оскорбление — он доставил большую радость. И всё время доставлял радость, играя с ним в карты. Сказал, что собирается гнать стадо к основной отаре, а его «забудет» здесь. Скажет Церэну, что волки съели, а волков действительно много развелось. Показывает, куда и как уходить. Даёт на первое время провизию и помогает нарисовать карту. Прощается с партнером по карточным играм, теребит собаку. Банхар, хороший представитель породы монгольских волкодавов, порыкивая, все же терпит ласку старика…
— Меня когда волки во-о-он туда, — монах показывает в сторону озера и гор за ним, — загнали, он с ними сцепился, а я ушел. Не специально даже — просто так получилось. Но — солнце взойдет, ты сам все увидишь. А сейчас спать надо. Дежурство не понадобится, с моим Амиром теперь никто не подойдет и близко к лагерю. И машину спокойно оставим — никого не подпустит. Монголы точно не подойдут к тому, что банхар охраняет…
И он заснул. Пес лег рядом, вытянул лапы, положил голову на грудь хозяину.
Я заглянул в палатку. Петр поленился залезть в спальник, раскинулся поперек, натянув на себя спальный мешок вместо одеяла. Вздохнув, вернулся к машине. Всяко лучше высплюсь, чем под его паровозный храп. Разложил сиденье, вытянулся и заснул — мгновенно. Проснулся от тишины. Опустил стекло — в салон ворвалась утренняя горная свежесть. Прохладный воздух, пахнущий полынью и пылью бескрайних пространств бодрил.
Вышел из машины, размялся. Озеро спокойно — абсолютное зеркало, в котором тонут, отражаясь в водной глади, суровые вершины монгольского Алтая.
Олег уже на ногах. Он, как всегда, безмолвен и собран, как зверь, в любой момент готовый к прыжку. Зная его историю, уже не задаю себе вопросов, почему он такой. Подозреваю, что вчера наш проводник рассказал мне самую малую часть того, что ему пришлось пережить.
Посмотрел на Олега. Стоит на берегу, голый, одежда аккуратно сложена неподалеку. Расслаблен, смотрит на воду так, будто сверяет с ней свои мысли. Вдруг резко, из состояния расслабленности в прыжок. Мышцы на его спине играют от холода, но он уходит под воду с головой, чтобы через мгновенье всплыть. Плывет мощным, безжалостным кролем, который рвет идеальную водную гладь на части. Следом за ним в воду ворвался Амир и поплыл. Понимаю, после столь долгой разлуки, пес не хотел оставлять хозяина ни на минуту. Хатико монгольского разлива, йолки!
— Безумству храбрых поем мы песню, но — б-ррр! — слышу я хриплый голос Петра.
Пока я смотрел, как плывет Олег, он вылез из палатки и теперь стоял рядом, кутаясь в спальник. Вихры на голове ботаника напоминали старое воронье гнездо. Его лицо, обычно умное или растерянное, сейчас сморщилось от отвращения — к утру вообще и к раннему подъему в частности. Странно, буквально вчера он восторгался рассветом, что сейчас-то случилось?
— Нормальные люди по утрам кофе пьют, — проворчал Петр. — А ненормальные в ледяную воду лезут. Это же гарантированный цистит!
Я молча вернулся к машине, отыскал в багажнике и протянул ему термос. В очередной раз отметил, что Петр — блестящий ученый, знаток петроглифов и наскальной живописи, историю чувствует так, будто сам жил во все эти доисторические времена. И это помимо математики и физики, химии и бог еще знает чего. Подумал, что его мозг настолько занят другими реальностями и древними эпохами, цифрами, формулами, гипотезами и версиями, что на текущий момент у Петра просто не остается ресурсов. Даже не знаю, его гениальность — это дар или проклятье?
