Товарищ «Чума» 12 - lanpirot

Крутов, до этого молча наблюдавший, одобрительно хмыкнул и повернулся к священнику:

— Что, отец Гермоген, признайся, сам не ожидал, что сапёрная лопатка в «освящённые» попадёт?

Отец Гермоген внимательно, будто взвешивая что-то, посмотрел на комбата, потом на замполита, и наконец его взгляд упал на всё ещё смущённого Селиванова.

— Не «в освящённые», товарищ комбат, — поправил он мягко, но твёрдо. — А в оружие правого дела. Солдат осенил себя крестом, а затем нанёс этот священный символ перед смертельной схваткой… Пусть и на черенке, но он не колдовской поганой силе доверился, а Вере своей, исконно русской! И она ему сил в бою придала. А когда грудь на грудь и глаза в глаза на врага идёшь, даже такая малость может исход битвы в нашу пользу решить. А победа, сам знаете, товарищи командиры, нам как воздух нужна.

Старший политрук, до этого момента хмурившийся, слегка разгладил брови. Логика попа была железной: боевой порыв, уверенность в победе — всё это укладывалось в рамки «политики партии». Пусть и со странным, почти мистическим оттенком.

— Ладно, — покачал головой замполит. — Идея, конечно, спорная… Но раз работает — грех не воспользоваться. Но и помнить главное надо: не в крестах сила, а в крепких руках и в горячем сердце того, кто за землю нашу бьётся.

— В душе бессмертной и вере, что дело наше правое! — добавил отец Гермоген.

— Ясно, Селиванов?

— Так точно, товарищ старший политрук! — Боец вытянулся, уже без тени смущения.

Через час почти у каждого бойца на черенке сапёрной лопатки, а у кого-то и на прикладах винтовок и автоматов красовался аккуратно выведенный стилусом или ножом знак — крест с расходящимися стрелочками и загадочными старославянскими буквами по бокам. И пусть не все до конца понимали его древний смысл, но все знали — это знак Победы. Не мистический талисман, а железное напутствие, выкованное из веры, гнева и непоколебимой уверенности в своём праведном деле.

А вечером, когда на позиции пришло затишье, отец Гермоген, обходя окопы, видел, как бойцы уже сами, без всякого приказа, учили новичков выводить эти буквы, приговаривая: «Чтобы бить фрица крепче, да чтобы удача не отвернулась».

И священник, глядя на это, лишь тихо улыбался в свою седую бороду. Жатва была страшной, но семя упало в добрую почву. Сам того не ведая, простой столяр Селиванов выстругал не просто метку на дереве — он дал измученным людям простой и ясный символ, в котором странным, невозможным образом сошлись и вера отцов, и ярость солдат, и надежда на чудо в кромешном аду войны. А это уже и было самым настоящим маленьким чудом.

[1] Иисус был назван «Царём Иудейским» из-за его претензий на мессианское происхождение, что, с точки зрения римской власти, было политическим обвинением в мятеже. Эта надпись была написана на кресте, чтобы обозначить его преступление перед римским императором Понтием Пилатом, который и приказал её написать. Иисус называл себя Царём, но имел в виду небесное, а не земное царство, что привело к обвинению в соперничестве с императором. «Назорей» означает, что он жил в Назарете, и поэтому получил это прозвище.

Глава 18

Но не все в Красной Армии были готовы принять это чудо. Не все комиссары и политруки обладали гибкостью старшего политрука батальона майора Семёнова. Для многих из них, выкованных в огне классовой борьбы, любое упоминание религии было контрреволюцией, пережитком тёмного прошлого, который следовало выжигать калёным железом.

Слухи о «зачарованной лопатке» и священнике, благословляющем оружие и останавливающем «божественным сиянием» орды каких-то фрицев-мертвецов (еще не на всех участках боёв появились первые умертвия), поползли по фронту быстрее, чем любая сводка от Совинформбюро. В одной из дивизий Донского фронта, где комиссаром был ярый борец с «религиозным дурманом» товарищ Зимин, эта весть была встречена в штыки.

Когда в роте лейтенанта Фёдорова несколько бойцов, вдохновлённые историями о чудесном спасении (а вдруг и на нас попрут, бесы фашистские), тоже нанесли на свои лопатки и приклады загадочные кресты с буквами, Зимин устроил показательный разбор. Он не стал вникать в суть — он увидел лишь «поповщину» в боевых порядках Красной Армии.

— Что это⁈ — его голос, сиплый от крика, резал тишину как острый нож. — Новые иконостасы строите⁈ На фронте, в разгар боевых действий⁈ Это — измена! Измена делу революции! Придумали себе дурь религиозную!

Бойцы, да и сам лейтенант Фёдоров, пытались оправдаться, говорили о боевом духе, о том, что это просто символ, ссылались на 777 приказ НКО. Но — тщетно! Зимин был неумолим и плевать хотел на приказ. Троих «зачинщиков», самых ярых сторонников нововведений, объявили паникёрами и пособниками врага. Приговор был страшен и скор: расстрел за контрреволюционную пропаганду, подрывающую боеспособность части.

Его привели в исполнение перед строем, чтобы и другим неповадно было. Трое красноармейцев, ещё утром деливших с товарищами последний сухарь, стояли у стенки сарая с пустыми, непонимающими глазами. Они не боялись смерти от вражеской пули — но принять её от своих… Да за что? И ведь приказ соответствующий был… Они не могли этого понять.

Прогремел залп. И вместе с дымом от винтовок над позициями повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Боевой дух, тот самый, что пытался поднять отец Гермоген, был не просто подорван — он был расстрелян и втоптан в подмерзающую землю вместе с невиновными красноармейцами.

И именно в эту ночь немцы пошли в атаку. Но не в обычную. Это была та самая «психическая», о которой с таким пренебрежением говорил Зимин. Из-за вражеских брустверов поднялись фигуры в серо-зелёных шинелях. Они шли молча, не крича, и, довольно уверенно стреляя на ходу. Они шли ровно, неуклонно накатывая на окопы Красной армии и… они не падали под плотным огнём советских бойцов. Пули, казалось, проходили сквозь них, не причиняя вреда. Да и ожившие мертвецы были нечувствительные к боли и страху.

И тут дрогнула даже железная воля комиссара Зимина. Но было уже поздно. Рота, деморализованная расстрелом, с раздавленным духом, не смогла оказать должного сопротивления. Люди, лишённые последней искры веры — не в Бога, а в справедливость и правоту своего дела, — были сломлены. Окопы были захвачены в считанные минуты. Произошло то, чего так боялись политруки — настоящий разброд и паника.

Комиссар Зимин, бледный как полотно, с глазами, полными животного ужаса, отстреливался из нагана, но его пули лишь рвали мундиры