Ложная девятка. Пятый том (СИ) - Риддер Аристарх

В общем, положение было отчаянным. К тому же еще и Мышалов вдруг ощутил острую боль в груди и с ужасом понял, что и он присоединился к Иванову — у врача сборной Советского Союза точно так же, как у Валентина Козьмича, начался инфаркт.

— Зураб… — прохрипел Мышалов, хватая Орджоникидзе за рукав. — Тебе придется… всех тянуть…

— Не говорите глупости, Савелий Евсеевич, — отвечал Орджоникидзе, но в глазах его читалась паника. — Вы поправитесь, просто нужно…

— Слушай внимательно, — перебил его Мышалов, чувствуя, как силы покидают его. — У Иванова обширный инфаркт, У Добровольского и Ларионова — ЧМТ…

Мышалов не договорил. Резкая боль заставила его согнуться пополам.

— Савелий Евсеевич! — Орджоникидзе помог ему лечь на импровизированные носилки из матрасов. — Держитесь! Я сейчас дам вам нитроглицерин!

Зураб Гивиевич никогда не думал, что его первая командировка со сборной обернется кошмаром. Еще час назад он был обычным травматологом, чьи самые серьезные проблемы — это переломы и растяжения. А теперь на его плечи легла ответственность за жизни восемнадцати человек.

— Что будем делать, товарищ капитан? — спросил он Костенко, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Если будем так сидеть, то у меня на руках через пару часов будет полдюжины трупов.

— Как будто у нас есть варианты, — усмехнулся Костенко. — Вниз нам не пробиться — всех положат. Так что сидим, ждем и надеемся на лучшее.

Орджоникидзе вернулся к раненым. В медицинской сумке Мышалова осталось не так много препаратов — несколько ампул анальгина, новокаин, нитроглицерин, бинты. На полноценное лечение этого не хватало, но что-то сделать можно было.

Он подошел к Харину, который лежал бледный, периодически стонал от боли в животе.

— Дима, как дела? — тихо спросил врач, проверяя пульс.

— Болит… — прошептал вратарь. — Очень болит…

Орджоникидзе кивнул. Три входных отверстия в области живота, но, к счастью, кровотечение остановилось. Пули прошли по касательной, не задев жизненно важных органов.

— Потерпи, Димка. Сейчас обезболю.

Он сделал укол анальгина и перешел к Добровольскому. Игорь лежал с закрытыми глазами, дыхание было поверхностным.

— Игорь, ты меня слышишь?

Добровольский открыл глаза, посмотрел мутным взглядом:

— Где… где я?

— На чердаке отеля. Ты получил удар по голове, но все будет хорошо.

— Голова… раскалывается…

— Это пройдет. Главное — не засыпай, понял? Нужно оставаться в сознании.

Орджоникидзе закончил с Добровольским и перешел к Ларионову — у того была аналогичная картина.

Михайлов сидел в углу, тяжело дыша. Пневмоторакс Мышалов ликвидировал, но дышать защитнику было все еще тяжело.

— Миша, как дышится?

— Лучше стало… но тяжело…

Орджоникидзе прослушал грудную клетку. Дыхание восстановилось, но было ослабленным с правой стороны.

— Сиди спокойно, не делай резких движений.

Самым тяжелым было наблюдать за Ивановым и Мышаловым. Оба лежали с серыми лицами, дыхание прерывистое. У Иванова пульс едва прощупывался, у Мышалова — частый, аритмичный.

Орджоникидзе проверил у них давление тонометром из медицинской сумки. У Иванова — критически низкое, у Мышалова — наоборот, высокое. Классические признаки разных типов инфаркта.

— Зураб Гивиевич, — подошел к нему массажист Петр Иванович, — может, мне кого-то помассировать? Руки-то свободные.

— Да, хорошая мысль. Только очень осторожно. Ларионову и Добровольскому помассируй конечности, чтобы кровообращение не нарушалось. Но голову не трогай ни в коем случае.

Орджоникидзе понимал, что делает все, что может, но медицина в полевых условиях — это всегда компромисс. Нет рентгена, чтобы посмотреть, нет ли переломов черепа у Добровольского и Ларионова. Нет ЭКГ, чтобы оценить состояние сердца у инфарктников. Нет полноценной операционной для Харина.

Он работал по принципу сортировки — кому помочь в первую очередь, кого можно пока оставить, кто уже безнадежен. К счастью, безнадежных пока не было.

Рядом с советскими футболистами лежали испанские сотрудники отеля. Горничная лет сорока с пулевым ранением в плечо — не опасно. Повар с осколочными ранениями ног — болезненно, но не смертельно. Еще один администратор с ушибами и порезами.

— Что с ним — спросила горничная на ломаном английском, показывая на Иванова.

— Сердце — ответил Орджоникидзе.

Женщина принялась крестится и что-то прошептала — видимо, молитву.

А в углу чердака тихо сидели несколько молодых игроков — те, кто не получил серьезных ранений. Заваров, Протасов, Новиков. Они смотрели на раненых товарищей ив глазах читался ужас — не столько за себя, сколько за тех, кто лежал на импровизированных носилках.

— Зураб Гивиевич, — подошел к врачу Заваров, — Валентин Козьмич… он выживет?

Орджоникидзе посмотрел на Иванова. Тренер лежал почти без сознания, лицо восковое, дыхание едва заметное.

— Не знаю, Саш. Делаю все, что могу. Но ему нужна больница, реанимация…

— А Савелий Евсеевич?

— У него шансы лучше. Инфаркт не такой обширный.

Заваров кивнул и отошел к товарищам. Орджоникидзе видел, как тот тихо рассказывает остальным о состоянии раненых. На лицах ребят читалось отчаяние.

«Боже, — думал врач, — еще вчера мы были обычной спортивной делегацией. Готовились к тренировке, к матчам. А теперь сидим в осаде, и половина команды при смерти».

Он подошел к окну, выглянул на площадь. Внизу по-прежнему стояло полицейское оцепление. Но людей стало больше, появились какие-то новые машины.

— Товарищ капитан, — обратился он к Костенко, — кажется, внизу что-то происходит.

Костенко подошел к окну, всмотрелся вдаль.

— Да, подкрепление подъехало. И… постойте… — Он напрягся, вглядываясь в фигуры у оцепления. — Это же Сергеев! Славка жив!

Внезапно капитана окликнул спартаковец Черенков, который вместе со своим одноклубником Родионовым наблюдал за площадью перед гостиницей. Там на площади стояло жидкое оцепление, состоявшее из испанских полицейских, которые держались на почтительном удалении.

Костенко подошел к окну и увидел, что за оцеплением появилось сразу несколько новых фигур. И несмотря на расстояние, в одной из них он узнал Славу Сергеева. Это была хорошая новость, так необходимая сейчас всем на чердаке. Славка не просто жив, он еще и в безопасности. И то, что он стоял среди полицейских, говорило о том, что молодой торпедовец, возможно, и причастен к тому, что полиция появилась так быстро.

А еще вместе с Сергеевым был еще один мужчина, который показался Костенко смутно знакомым, как будто он видел его на фотографиях, которые КГБ-шник просматривал перед этой командировкой. Спустя секунду он вспомнил, что это посол Советского Союза в Королевстве Испании Юрий Владимирович Дубинин.

А потом на площади раздался голос — очевидно, что советский посол обращался к террористам через громкоговоритель.

— Меня зовут Юрий Дубинин, я посол Советского Союза в Испании! Я уполномочен вести с вами переговоры!

Дубинин говорил на английском с помощью громкоговорителя, и его слова тут же переводились на арабский и на фарси. Ответ террористов не заставил себя долго ждать — на ломаном английском ответили:

— Если ты мужчина, то прекрати лаять, как собака, на площади! Заходи внутрь, и мы поговорим! Можешь не бояться — тебя мы не тронем!

Конечно, в советском дипломатическом корпусе встречались трусы, но Юрий Владимирович Дубинин никогда не считал себя таким. Впрочем, иллюзий насчет собственной смелости он тоже особых не испытывал и не мог назвать себя человеком, который со связкой гранат кинется на вражеский танк. А сейчас Абдулла Аззам требовал от Дубинина практически этого, войти в гостиницу для того, чтобы лично вступить в переговоры.

И слова о том, что Дубинина не тронут, были совершенно незначительными. Обмануть неверного это не грех, а доблесть с точки зрения таких джихадистов. Поэтому здравый смысл говорил Юрию Владимировичу, что идти в гостиницу нельзя. Но и не идти нельзя тоже — потому что, отказавшись от этого, он мог поставить крест на собственной карьере, да еще и поставить под удар жизни заложников.