Воин-Врач VII - Олег Дмитриев

Митрополит подавился явно заготовленной торжественной речугой, когда Гнат сдвинул его, не восьми ли пудов весом, одной рукой, и мы трое с Варом за спиной взлетели на ступени. Ну, четверо то есть, если меня считать.

— Ведите, бегом! — рявкнул Всеслав на них. И голосистых только что, а теперь онемевших и бледных до синевы вестниц как ветром сдуло.

— Вар, набор с тобой? — на бегу по тёмным переходам бросил назад Чародей, следуя за Рысью. Тот понимал, куда бежать по незнакомому терему. Во-первых, архитектурных излишеств там не было, все постройки были примерно похожи одна на другую. В во-вторых, перед ним виляли два запыхавшихся уже навигатора.

— Да, княже, — а вот у Вара дыхание было ровным и спокойным, как и почти всегда.

В горницу, где было натоплено так, что хоть топор вешай, ввалились гурьбой. Девка осела на лавку справа у стенки, будто ноги не держали. Или не будто. Взрослая подлетела к высокому ложу, на котором метался в бреду русоволосый парень. Ему бы усы — вылитый был бы Роман Святославич, брат его старший, вот только недавно во Смоленске виденный. Или бороду, и весу прибавить втрое примерно — тогда на отца, князя Черниговского, тоже был бы похож. Но усов у парня не было. И отрастить их, как и ве́су набрать, шансов, кажется, тоже было очень мало.

— Гнат, окна пробей! Ладаном рази́т так, что и не учуять ничего, — бросил великий князь. И к концу фразы пузырь, что затягивал левое стрельчатое узкое окошко, вылетел наружу вместе с рамой, высаженный Рысьиным пинком.

— Слышь-ка, ладану не любит! — раздался из-за двери ошарашенный приглушённый голос.

— Лишних всех вон! Дверь закрыть. Тит, смотри там снаружи, — скомандовал Чародей вбежавшему как раз десятнику. Услышав, кажется, из-за хлопнувшей двери звук удара и вскрик.

— Рассказывай! — кивнул Всеслав тётке, что утирала пот с бледного лба парня и, кажется, шептала что-то ему на ухо. Хотя в том, что он это что-то слышал и понимал, я очень сомневался. — Как звать тебя?

— Него́дой кличут, батюшка великий князь, — дрожащим голосом отозвалась та. Показав сперва то, что определённой долей информации владела. А потом и вовсе порадовав. — Занедужил седмицу полную назад, на живот всё жаловался. Думали, с саней выпал да нутро-то и зашиб, да на то не похоже было: там тянуть должно́, да кровь может идти, что сверху, что снизу. У него крови не было, и боль, пока говорить-объяснять мог, резала, не тянула.

Я присмотрелся к Него́де повнимательнее. Очень толково, без суеты и почти без лишних сведений анамнез выдавала, с пониманием. И кивнул, чтоб продолжала, пока один из Ти́товых лил дезраствор на руки нам с Варом.

— Справа болит, внизу. На вдохе сильнее. Как шевелиться мог, ходить — каждый шаг, говорил, нутром чуял, сердешный, — у неё стояли слёзы в глазах. Так за деньги не служат.

— Ты кто ему? — уточнил я, подходя и скидывая с больного покрывало. Почти на сто процентов уверенный в диагнозе.

— Мамкой за ним ходила с малолетства, вот и сюда за ним с Чернигова поехала. Своих деток Бог не́ дал, один он мне свет в оконце, Давыдушка, — она прижала руку с лицу и, кажется, закусила ладонь, чтоб не зарыдать в голос.

— Всё ты хорошо сделала, Него́да, и сказала мне всё, что потребно было. Теперь не до разговоров, медлить нельзя. Хворь я из князя железом вынимать стану. Смотреть тебе на то нужды нет. Хочешь, выйди, хочешь — вон к той молодке сядь, пока она в себе ещё. Кто такая? — я говорил спокойно, пусть и не самые популярные и ожидаемые вещи. Поэтому перемежал их с чем-то простым и понятным, чтобы отвлечь чуть внимание от всяких неприятных слов. Вроде «вынимать хворь железом».

— Златка это, Баже́на, боярина княжьего дочка. Сирота теперь. Мать её при родах лет пять как Богу душу отдала, а Бажена-то той весной булгары стрелой убили за Муромом. Они с Давыдушкой с младенчества, почитай, не разлей вода.

Темноволосая подходила к рыжей, что рыдала в три ручья, но как-то бесшумно, даже не всхлипывая. Слёзы текли по щекам, но звуков не было. Видать, наплакалась за недолгую жизнь. И научилась тому, чтобы делать это молча, тихо, не пугая братишек-сестрёнок малых. А сама Него́да, дойдя и осев тяжко на лавку, обняв сироту за плечи, вдруг дёрнулась:

— Как — железом⁈ По живому⁈ — долго доходило. Зря вообще дошло́. Крепкая баба, держится, гляди-ка?

— Ну, по мёртвому-то толку никакого нет. Ни ему пользы, ни вам, — я уже не смотрел на неё, увидев самым краем глаза, как отгородили ложе и нас с Рысью и Варом от лавки плечистые фигуры Ти́товых. В холстинных накидках, что повынимали быстро из заплечных сумок. Такие теперь были у почти каждого нетопыря, мало ли, кому Боги доведут князю-батюшке помогать из-за Кромки кого-нибудь выводить? А ну как опять королева заморская попадётся? А то и королевна, незамужняя чтоб? Ну а чего? Вон, княжич-то, Глеб Всеславьевич, не княжну-королевну за себя берёт, а Одарку, простую девку с Киева. Значит, освободилась где-то и непростая.

Но додумать эту мысль мне не дали картинки Святовитова дара.

Да уж, снаряд-то, может, дважды в одну воронку и не падает. Но вот номера с горящим спиртом на ладони проходят. И аппендицит, как выяснялось, бывал не только у степных легендарных ханов.

Арконское «УЗИ» показало воспалённый червеобразный отросток, то, что я и ожидал увидеть после детальной истории болезни, заботливо собранной и так своевременно озвученной старой нянькой княжича Черниговского, а теперь князя Рязанского и Муромского.

— Господи, — запёкшимися губами прошептал он, открыв мутные и явно больные глаза.

— Нет, Давыд, к Нему рано тебе пока. Спи, — велел я, придавив гипнозом, который в связке со Святовитовым да́ром работал очень эффективно.

Серо-голубые глаза закрылись сразу же, дыхание выровнялось. И не прервалось криком, не сбилось даже, когда скальпель скользнул по обработанной коже.

Работа, проделанная столько раз за жизнь, пусть и не в этом времени, и не этими руками, шла штатно. И времени, как выяснилось, войдя в брюшину, было не то, чтобы в обрез. По сравнению с той дрянью, что не иначе как чудом удалось извлечь из Ясинь-хана, аппендикс Давыда был сущим баловством. Тогда, на берегу Почайны, на той лодье, на какой два потенциальных покойника превратились в начало дружбы, братских и родственных отношений между Русью и Степью, каждый миг и любое неосторожное движение могли стать последними. И не только для Шаруканова отца. Здесь всё было, как на