Воин-Врач VII - Олег Дмитриев

— Там баба какая-то… Бормочет чего-то не по-нашему, — выдал обычно очень общительный Степан неожиданно мало данных.

— Ты обмёрз там, что ли? — рыкнул Гнат, вставая. — Какие бабы ночью в чистом поле? Не знай я тебя, решил бы, что заспал, ха́рю давил в засидке, а не сторожил. А ну доложить толком!

— Прибыла на санях, запряжённых парой трёхлеток, чалым да каурым. Кроме ножа, ничего при ней, ну, разве под тулупом только, но мы не глядели. В ноги бухнулась, плачет, в сани тычет. Дитёнок там у ней, синий весь… — зачастил тот.

— Обоих сюда, бегом!!! — рявкнул Всеслав так, что Стёпку вы́дуло за толстый войлок, и стены, кажется, подскочили. Него́да, и та лучше докладывала, с важного начиная!

Зарёванную, заиндевелую, орущую бабу со свёртком в руках внесли двое бойцов, не успел я поставить один на другой два плетёных ларя́-сундука. Вар молча выдернул будто из воздуха скрутку с набором, во второй руке у него уже была фляга с дезраствором.

— Сюда клади, — махнул я рукой ошалелой матери, понимая, что речи она может и не знать, но по жесту должна догадаться. И не ошибся.

Свёрток опустился на лавку левых от входа саночек, одних из тех, из которых и были «сделаны» стены нашего походного лагеря. Растеребив шкуры и тряпьё, разрывая пелёнки и ломая с мерзким звуком себе ногти, вряд ли замечая это, она распеленала малыша.

Давным-давно, в моём будущем прошлом, возможном или невозможном, мы с мамой и братом вернулись из эвакуации. У нас появился отчим, а после и сестрёнка с братиком. Отчима, полковника медицинской службы, направили преподавать в Ивановский мединститут. Жили мы тогда в Ко́хме, городке или, скорее, рабочем посёлке рядом с Ива́новым. Потом жизнь носила нас и по Союзу, и за кордоном, по крайней мере меня. Там же, в Кохме, под огромными липами, что росли вдоль ограды, на старом кладбище остался навсегда пятилетним мой младший братишка. У него была дифтерия. Эту заразу я с тех пор ни с чем не путал.

Руки сделали всё сами. Ребёнок, которому было хорошо если две зимы о́т роду, не дышал. И сколько времени он не дышал, вряд ли знала даже мать, что рухнула сразу же, едва Гнат перекинул тельце синевшего сына на светлую холстину походного операционного стола. Левой я махнул дважды, обработав снаружи гортань, а правой тут же вскрыл её, поймав интубационную серебряную трубку, что сунул вместо отброшенного скальпеля умница-Вар. И только после этого приложил палец к сонной. Сразу же начав непрямой массаж маленького сердца. Которое не билось.

В мёртвой тишине, нарушаемой только бабой, что вцепилась зубами в свою ладонь, как Него́да вчера, и скулила на одной ноте, секунды, известные из всех здесь лишь мне одному, тянулись отвратительно медленно, беспощадно равнодушно.

— Давай, малыш, давай! — рычал я, продолжая раз за разом вдавливать узкую бледную грудь, — Не смей умирать! Живи!

В трубке всхлипнуло, как в пустом водопроводном кране, из нее брызнула кровь. А под пальцами правой руки заколотилось пойманной синичкой сердце.

Плёнки, толстые, плотные, выходили трудно. Мальчика, начавшего колотиться, я погрузил в сон или в то подобие кататонического ступора, которое получалось при предыдущих операциях. И махнул окровавленной рукой матери. Та подхватилась, хотя только что даже сидела с трудом, и встала рядом. Положила ладони, искусанные, с обломанными ногтями, на виски сыну и запела. Наверное, колыбельную, слов я всё равно не понимал.

Разобравшись с плёнками, обработав, подсушив, снова обработав горло и нанеся ту чудодейственную Антониеву мазь, закрыл гортань. Спавший мальчик дышал самостоятельно. Тщательно вымыв руки, услышал Гнатово:

— Рожу с бородой тоже помыть бы. Маленький, а наплевал тебе, как большой.

И замер.

О том, чтобы великий князь переболел дифтерией, в его памяти я ничего не видел. Зато моя тут же выдала всё, что в ней было. И про все возможные формы пакостного заболевания, и про смертность среди невакцинированных. И про то, что до появления той вакцины ещё восемь с половиной сотен лет.

— Гнат, малый мешок лекарский дай мне. Вар, руки проверь и лицо, нет ли где крови или пореза. Стёп, пройдись по нашим, узнай, вдруг кто тутошнюю речь разумеет? — голос Всеслава или мой звучал будто бы совершенно отдельно от тела. Которое механическими движениями смывало с бороды, губ и щёк кровь малыша. Заражённую бактериями.

— Кондрат, настойка та из деревянного вина на рыжих муравьях у тебя есть ли? — спросил я у главного конструктора. Который, как и воевода, и верный телохранитель, не сводил с Чародея встревоженных глаз.

— Есть, княже, — выдохнул он еле слышно.

— Принеси, сделай милость, — непривычная для великого князя вежливость и задумчивость напугали плотника, и к нужным саночкам он кинулся, как настёганный.

— Сла-а-ав? — нехорошим тоном протянул Рысь.

Я прошёл рядом с ним, сел возле походной жаровни и протянул к ней руки. Что-то прохладно стало.

— Сла — а — ав⁇ — голос Гната стал ниже и неприятно подрагивал.

Я покосился на него и чуть качнул головой, чего, мол, докопался-то? Слышу я тебя и вижу даже.

— А что будет, если ты его хворью заболеешь? — воины и мастера столпились вокруг, и, глядя на каждого из них, было предельно ясно: вопрос беспокоил не только воеводу.

— Вернее всего помру-у-у, — изобразил я в ответ Рысьину же интонацию. — Но вот беда, некогда мне помирать совсем. Дел много. Значит, придётся что-то другое придумывать.

— А… А чего другое-то? — вообще неожиданным от него голосом прошелестел Вар. Явно злившийся на себя за то, что прозевал угрозу и беду. Которых не мог предугадать.

— Ясно чего, — вздохнул я, потерев лицо ладонями. — Если сдохнуть не выйдет — будем жить. За малым дело. Ненароком за Кромку не перекинуться. Дай мешок-то, Гнатка, чего ты мнёшь его как… это самое ибо потому что?

Немудрённый юмор чуть оживил обстановку. Поняв, что вот прямо сейчас великий князь синеть, задыхаться и закатывать глаза не собирался, народ загомонил. Я же сидел у жаровенки, копаясь в полученном мешке. Вынимая ступки и пестики из толстой глины, серебряные пластинки и первый на Руси походный набор маленьких ко́лбочек и пробирок. Единственный из всех, знавший о том, что инкубационный период у дифтерии — от двух до десяти дней. Чаще же — до четырёх. И жить захотелось ещё острее, чем в то утро на коньке великокняжеского терема в таком далёком теперь Полоцке.

Про то, как прививали первых здоровых сывороткой крови переболевших, я помнил. Про то, как дифтреийниый