Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Остальных китайских военнопленных загнали за бамбуковый забор. Там собралась плотная, живая стена — люди стояли плечом к плечу и смотрели на происходящее, над толпой повис мрачный гул.

Местные японские охранники высыпали на плац, сбились небольшой кучкой. После ухода обоза в лагере осталось не так и много японцев.

— Человек двадцать, не больше, — мелькнуло у Лёхи. — И как они вообще умудряются держать здесь несколько тысяч китайцев в повиновении. Тут же просто патронов не хватит их пере…

Жучэнь едва заметно повернул к нему голову.

— Старайся, лётчик. Это наш последний шанс.

Лёха расшатал, растянул руками сколько смог узел и что есть силы вывернул кисть, работая зажатым в пальцах осколком стекла. Веревка поддавалась с трудом. К счастью, основная часть японцев смотрела со стороны их лиц — на «представление».

И тут появился их лейтенант.

Он прошёлся вдоль линии узников, не спеша и лениво. Издалека окинул взглядом Лёху, дошёл до противоположного конца строя и начал что-то орать на японском, резко, отрывисто. Потом сделал несколько показательных взмахов клинком.

Сабля свернула в воздухе.

Первое тело беспомощно упало набок.

— Суки… — пробормотал Лёха, уже не чувствуя боли в вывернутой кисти и пиля верёвку с утроенной силой.

Конец августа 1938 года. Квартира профессора Ржевского, город Москва.

Павел Рычагов, долго шаркал ногами о коврик перед дверью квартиры профессора. Подошвы и так блестели, будто только что из сапожной мастерской, но он упорно тёр, выигрывая секунды, лишь бы не тянуться к звонку. Приехал он сюда не потому, что хотел, а потому, что не мог иначе.

Наконец решился, нажал кнопку. Внутри коротко тренькнул звонок. Несколько секунд тишины — и дверь распахнулась. На пороге стояла Надя, заметно поправившаяся, с округлившимися щеками, в совершенно бесформенном домашнем платье. Она замерла на миг, потом узнала Павла, распахнула дверь шире и улыбнулась.

— Проходи! — её голос звенел. — Ты же Паша, от Лёши привёз новости⁈ Он написал, правда всего один раз из Владивостока. Я ему тоже всё написала. Несколько раз, и даже отправила один… или больше.

Павел неловко шагнул в прихожую, повесил фуражку на крючок и почему-то не решился развязать шарф.

— Там почта ходит плохо, — пробормотал он, глядя в пол. — Всё равно что на деревню дедушке писать.

Надя смотрела на него широко раскрытыми глазами, пытаясь прочесть на лице то, что он пока не решался сказать.

— Ты понимаешь, Надежда… — Павел замялся. — В общем… Лёша не вернулся из вылета.

Он выдохнул, и в прихожей стало так тихо, что слышно было, как стучит маятник часов в гостинной.

Надя словно не сразу поняла. Улыбка застыла, глаза ещё светились ожиданием, губы были приоткрыты, будто она собиралась задать вопрос. Потом она моргнула и шагнула назад, хватаясь за дверной косяк.

— Не вернулся? — спросила она почти шёпотом.

Рычагов кивнул.

— Да… Он как всегда шёл замыкающим. У них турели новые и связь… они прикрывали остальных. Потом видели, как у него мотор вспыхнул, и он пошёл со снижением. Но ты не волнуйся, они со штурман прыгнули, штурман видел парашют, раскрылся.

Надя вцепилась в косяк и всё ещё смотрела мимо Павла, словно пытаясь представить то небо, где огонь сжирал крыло, а её Лёша тянул машину вверх.

— Они тогда попали под зенитный обстрел, — продолжил Павел, словно обязан был выговорить каждую деталь. — Японцы попали им прямо в крыло… Тут Рычагов спохватился и замолчал.

Она отвернулась к стене, её плечи дёрнулись, но слёз не было. Только длинная пауза и сбившийся вдох.

— Ты держись, — сказал Павел, шагнув ближе. — Он вернётся. Лёха обязательно вернётся. Просто надо подождать. Он наверняка попал к китайским партизанам. Они умеют прятать своих. Вернётся, только не скоро. Надо подождать.

— Вот их со штурманом сфотографировали перед вылетом, — и Павел протянул ей фотокарточку, переданную ему корреспонденткой из Комсомольской Правды, где двое молодых парней задорно улыбаясь, смотрели в объектив.

— Он вернётся. Надо подождать… — повторила она глухо, взяв карточку и медленно сползла вниз, хватаясь о косяк.

В прихожей послышался кашель. На пороге появился профессор, седой, в домашнем халате. Он нахмурился, посмотрел на дочь и перевёл взгляд на Павла.

— Вы идите, молодой человек, — сказал он глухо. — Наде надо отдохнуть. Я похлопочу о ней, не волнуйтесь.

Павел замялся, сжал фуражку в руках, хотел что-то сказать, но так и не нашёл слов. Кивнул коротко и, глядя в пол, вышел за дверь. Замок щёлкнул, и в коридоре стало тяжело и пусто.

Этим вечером профессор Ржевский сидел рядом с дочерью, гладя ладонь по её голове, будто маленькую девочку, когда ещё была жива его жена. Надя рыдала тихо, будто уже не было сил всхлипывать громко. Он гладил её по волосам и приговаривал, стараясь, чтобы голос звучал ровно и твёрдо:

— Не волнуйся, он вернётся. Всё у нас, у вас будет хорошо. Мы, справимся, вырастим.

Он повторял это снова и снова, хотя и сам знал — никакой уверенности у него нет.

Конец августа 1938 года. Временный лагерь военнопленных, район Вусун, берега Янцзы севернее Шанхая.

В какой-то момент узлы дрогнули и стали расползаться. Лёхе стоило огромного труда не завопить от счастья — руки дрожали, пальцы скользили по сырой пеньке, он аккуратно опустил правую руку и принялся пилить верёвку держащую ногу.

Кинув взгляд влево, он увидел, что японский урод уже прошёл больше половины своего кровавого строя. Клинок у него в руке писал в воздухе какие‑то каллиграфические знаки, прежде чем каждый раз обрушиться на очередную жертву.

Чпок! Верёвка отпустила ногу. Свобода ударила, как током. От японца его отделяло четыре человека.

Он наклонился к земле, переложил осколок стекла в левую руку и впился им в волокна веревки у левой ноги. Урод с саблей остановился остановился напротив следующего, видимо устал, повернулся к охране и стал о чем-то разглагольствовать. Оставались мгновение.

В ушах у Лёхи бился собственный пульс, а затем где‑то рядом снова хлестнул страшный звук и ещё одно тело упало.

— Ещё чуть‑чуть, — прошипел Жучэнь, который сидел рядом, делая вид, что молится, и незаметно натягивая на себя общую верёвку.

Лёха в истерике резал оставшуюся верёвку и тут краем глаза заметил заминку. Меч застрял в теле очередного несчастного, и японский урод, пытаясь выдернуть его, повернулся к ним спиной. На поясе болталась раскрытая кобура. Пистолет призывно подмигивал ему своей рукояткой. Придурошный «Намбу», с кругляшкой взвода, который он когда‑то, любопытствуя, вертел на аэродроме.

Нить поддалась. Лёха потянул ногу и почувствовал, что она затекла. Он сдвинул левую ногу, и верёвка окончательно лопнула. Теперь обе ноги были свободны. Мир сузился до воронки в центре которой был японский пистолет.

Рывок — и казалось, тяжёлый металл сам прыгнул в ладонь. Звяк! — он дёрнул скользящую блямбу на себя, и пистолет встал на боевой взвод. Щёлк — большой палец перекинул вперёд предохранитель. Бах! — и на удивлённой голове обернувшегося японца вместо глаза засияла тёмная дыра.

— Бей их! Вали забор! Бегите! — заорал Лёха с безумной силой, не узнавая свой голос.

Слева, за забором, раздался рёв сотен глоток.

Живой кордон дрогнул, китайцы качнулись, будто волна. Спереди японцы замерли, не веря глазам, и эта пауза стоила им жизни.

Бах‑бах‑бах! — он стрелял в толпу охранников снова и снова, целясь в середину туловища, как учили на полигоне. Пистолет бил в ладонь, но отдача была слабой, а лязг затвора успокаивал. Один солдат схватился за лицо и рухнул. Другой за живот, хватая воздух. Третий взмахнул руками.

— Вали забор! Бей жапань! — снова заорал Лёха.

С хриплыми криками, китайцы навалились на ворота. Бамбук застонал, поскрипывая, и в следующий миг рухнул, словно бумажная преграда. За первой шеренгой в лагерь хлынули десятки, потом сотни людей. Масса, пока ещё не веря в свою свободу, вдруг превратилась в лавину. Японские часовые пытались что‑то кричать и даже стрелять, но их тонкие фигуры тут же смялись в набегающем людском потоке, как щепки под набегающей волной.