Воин-Врач IV - Олег Дмитриев
Про прямую стимуляцию надпочечников я ничего не знал, никогда не слышал и не читал, и уж совершенно точно никогда не видел. Но это было не важно. Важно было то, что сперва у Ираклия перестали синеть пальцы, а потом порозовели и губы. Когда мертвенная бледность начала покидать лицо, Леся выдернула иголки, мазнув оставшиеся красные точечки монастырской мазью. Зацепив её пальцем прямо из банки, что оказалась в скрутке у Феодосия. А тот, в свою очередь, вытягивал трубку. Потому что дышал гость уже самостоятельно, и без тех опасных звуков, с какими начинал умирать от анафилактического шока несколько минут назад.
За спиной раздались голоса. Сперва Арчила, прерывистый, сиплый. Не знай я грузинского гордого князя эти несколько часов — предположил бы, что тот с трудом сдерживает слёзы. А следом зазвучал деревянный перевод.
— Ираклий — троюродный племянник князя и родич Баграта. У князя на руках умер его старший брат, точно так же перестав дышать. Просто задохнулся, поев медовой плацинды-пахлавы. Тогда думали, что его отравили ромеи.
— У него аллергия на мёд. Тяжёлая. Видимо, наследственная. Ему и его прямой родне нельзя есть и пить ничего, где есть мёд, воск, прополис и перга, на всякий случай. И избегать укусов пчёл. Потому что в следующий раз меня и моих людей рядом может не оказаться, — отозвался, не оборачиваясь, Чародей. Превратив и это чудесное спасение в политическую победу. Но я был не в претензии — у каждого своя работа, свой долг. А вот с Лесей пообщаться на предмет этой доисторической акупунктуры мне хотелось гораздо сильнее.
Глава 20
Горит и любит
Иберийская делегация гостила ещё неделю, пока Ираклий не встал на ноги достаточно уверенно для того, чтоб доплыть домой. Да, дорога длинная, и случиться могло всякое, но мне было принципиально важно, чтобы первое грузинское посольство выехало из наших земель тем же числом, каким прибыло в них. Тут, если можно так сказать, удачно совпали некоторые врачебные суеверия будущего и прозорливая политическая мысль великого князя из настоящего.
Зураб вполне прилично поднатаскался в русском, но это было лишь небольшим приятным дополнением — слушать родную речь с характерным акцентом и колоритом мне просто нравилось, всплывали в памяти известные образы из фильмов и анекдотов. Забавлялся и Всеслав, видя моими глазами своих гостей из солнечной Иберии то в кепках-аэродромах, то в форме лётчиков гражданской авиации. А слова песенки про птичку-невеличку они до последнего пытались заставить меня вспомнить целиком, но дальше «чито-гврито, чито-маргалито да» дело не пошло́. А Чародей ещё потешался, выкопав в моей памяти историю возмущённого автора музыки этого бессмертного шлягера, который сравнивал ту популярность с дурной болезнью. Нет, обиду маэстро понять было можно: он написал массу великолепных сложных и глубоких классических произведений, но в памяти масс навечно застряла только эта «птичка». Вот бы он удивился, наверное, узнав, что сочинил одну из первых древнейших песен своего народа. Судя по знакомому ритму, что отбивали по столам, перилам и голенищам сапог горцы, недостающие слова им, натурам увлекающимся и творческим, предстояло придумать в самое ближайшее время. Значит, на Родину вернутся уже с хитом. Который, как и многое другое, подарил им «добрый друг, уважаемый батоно Всеслав».
Когда Ираклия прямо вместе со столом двое Ждановых транспортировали в лазарет, с Арчилом мы разговорились уже не на шутку. Выяснилось, что блестяще образованный для своего времени грузинский князь отлично знал латынь и греческий, поэтому языковой барьер был преодолён и без спец.средств из Лавры. Которые, пусть и с большим трудом, но удалось реабилитировать в глазах гостей — они до последнего не верили, что напиток, едва не отправивший к праотцам одного из них, абсолютно безвреден для остальных. Пары-тройки тостов за дружбу народов и развитие здравоохранения хватило, чтобы вернуть доброе имя медовой перцовке, которую вслед за нами с Рысью и Ставкой распробовали-таки иберийцы. И петь от этого хуже не стали точно.
До отплытия переговорили на кучу тем, от внешней политики и мироустройства, от религий и догматов до традиционных спорта и баб, практически неизбежных в мужских компаниях. Когда речь зашла о горькой тоске, с какой местные ожидали следующего ледостава, чтоб снова начать азартно болеть за любимые отряды-команды, и родилась очередная в этом времени новинка.
В «килу́» уже давно играли новгородцы, но наши правила понравились больше даже им. У нас запрещалось касаться набивного кожаного мяча руками и строго запрещался мордобой, как и в ледне́. Народ и так собирался горячий и с боевым опытом, один тот нож, с каким заявился на первую игру ледня́к из «Стражей», мог бы натворить кучу бед.
Площадку, не целое поле, конечно, а примерно с футзаловскую размерами, подготовили прямо под стенами, снаружи, буквально за полдня. Слухи о том, что «батюшка-князь новую диковину удумал, летнюю ледню!» бросили на подмогу всех свободных горожан, которые предсказуемо больше мешали Кондрату с парой десятков обстоятельных коренастых мужичков с ремешками и тесёмками на лбах. Подготовка и постановка тех.задания прошла по старой схеме: я рассказал и местами даже нарисовал то, что мне требовалось, ни словом не обмолвившись о том, как это надо было делать. Молчаливые мужики переглянулись, почесали бороды и затылки и ушли со двора. Это вечером. А к обеду следующего дня мы уже принимали «стадион».
Народ свисал с заборолов-городских стен только что не гроздьями. Трибуны, привычные уже нашим, но удивившие гостей «лавки горой», забились стоявшими вплотную друг к другу людьми. Авторитет великого князя по части неожиданных сюрпризов сбоев по-прежнему не давал.
Сперва вышли мы с Гнатом, с которым вечером хоть немного попробовали погонять мяч. Для меня он был вообще не привычным в сравнении с теми, какими играли мои сыновья в двадцатом веке. Но сам я начинал давным-давно, во дворах и гарнизонах, где, говоря метафорически, пинали многое: от камней и консервных банок, до деревяшек, шапок-ушанок и туго увязанных телогреек. Набьёшь, бывало, сложенных газет
