Шрам времени - Алекс Крэйтон

— После войны мы все жили как во сне, Коля. Ты работал тогда в отделе по розыску. Пропадал сутками. Говорил, что дело важное, секретное. Потом вдруг пришло письмо, что ты пропал без вести… а теперь ты здесь…

Она замолчала, глядя куда-то в сторону.

— Может, Господь пожалел меня. Или судьба… — добавила она тихо. — Только бы ты остался.

Герман смотрел на неё — на эту женщину, в чьих глазах отражалось всё то, что он сам давно потерял: вера, дом, прошлое.

И вдруг подумал — а что, если судьба действительно решила сыграть в странную игру? Если этот Кондратьев умер, а он теперь должен прожить его жизнь?Ведь весь мир вокруг принял его за него. Даже та, кто знала его ближе всех. Лида поднялась, собираясь уходить, сказала тихо:

— Завтра зайду снова. Принесу кое-что из дома. Твой китель, письма… может, это поможет вспомнить.

— Лида… — окликнул он.

Она обернулась, и он едва заметно улыбнулся:

— Спасибо.

Она кивнула, не говоря ни слова, вышла.

Долго после её ухода Герман не мог уснуть.

Смотрел на потолок, на узор трещин, слушал, как гулко капает где-то вода.

Фотография лежала у него на груди.

Он перевернул её и прочитал на обороте аккуратный, женский почерк:

“Вернись. Мы будем ждать.”

И дата — июль 1948 года.

Он закрыл глаза.

Впервые за долгое время ему стало не страшно.

Только странно спокойно.

Будто он действительно вернулся.

Только не туда, куда хотел.

Глава 4

Глава 4. След на чужой жизни.

На четвёртый день после того, как его навещал капитан Греков с Лидой. (Она к слову приходила ещё несколько раз к нему и всё время, что-то рассказывала, пока он изображал провалы в памяти) Герман проснулся ещё до официального больничного подъёма. Свет едва серел за мутным стеклом, в коридоре кто-то переставлял ведро с водой, слышно было, как елозит тряпка по полу.

Он уже не удивлялся памяти, которая то пропадала, то прояснялась ложными вспышками. Он научился делать вид, что всё понимает. Делать вид, что помнит.

Так проще.

Так безопаснее.

К девяти вошёл врач, проверил реакцию зрачков, сказал, что всё стабильно, можно его выписывать. Через полчаса дверь открылась снова — уверенно, широко.

— Товарищ майор, за вами приехали, — объявила медсестра.

За дверью, в коридоре, стоял капитан Греков — в вычищенной зимней форме — и двое сержантов. А за ними, в окне, во дворе больницы, поблёскивал тёмно-синий кузов служебного ГАЗ-М20 “Победа”. Снег на крыльях слегка подтаял — машина, видно, только что выехала из тёплого бокса.

Но смотрел Герман не на сержантов и не на машину.

Лида стояла чуть в стороне — будто боялась подойти первой.

На ней был тот же тёмный платок, но лицо уже спокойнее, чем вначале. Она уже не плакала — или просто научилась держать слёзы при себе.

— Готов? — тихо спросила она.

Нет.

Герман чувствовал себя как человек, который выходит из тёплого вагона на незнакомую станцию и понимает, что путь назад перекрыт.

Но он кивнул.

В “Победе” пахло брезентом, сырым сукном и морозом. Салон был тесным, но добротным: лакированная панель, простая тканевая обивка, металлический рычаг поворотников на рулевой колонке. Шофёр — сержант с красным носом — курил “Беломор” и, глядя в зеркало, всё время пытался разглядеть майора.

Лида сидела рядом, держа сумку на коленях, будто боялась что-то уронить.

— Я... немного волнуюсь, — сказала она после долгой паузы. — Ты вот так… рядом. Слишком долго я этого ждала.

Он не нашёлся что ответить. Только выдохнул:

— Мне ещё трудно привыкнуть.

— Конечно, — кивнула она. — Ты и дома многое не сразу узнаешь. Но… стены ведь помнят.

Она говорила это так просто, будто стены действительно могли рассказать, кто он такой.

Город за окном был серым, послевоенным. Двухэтажные дома с облупившейся штукатуркой, редкие прохожие, чёрный дым вился над котельными. Пахло древесным углём, где-то вдали — свежим хлебом. “Победа” плавно скользила по укатанному снегу, двигатель терпеливо урчал. Они ехали достаточно долго, потом свернули на просёлочную дорогу и ехали ещё минут двадцать прежде чем остановились перед типичной для конца сороковых — кирпичной четырёхэтажкой с обшарпанным подъездом, обклеенным старыми объявлениями: “Лекторий по географии”, “Сбор макулатуры”, “Чистка часов — недорого”.

Она открыла дверь квартиры ключом с длинными бородчатыми зубцами.

Щёлкнул замок.

Герман вошёл.

С порога его накрыл запах — смесь пыли, мыла “Хозяйственное 72%”, старых книг и тёплого хлеба, будто его только что доставали из чугунной формы.

Коридор узкий, на стене — вешалка с солдатской шинелью, которую она, видимо, бережно хранила все эти годы.

Пол — крашеные доски, застеленный застиранными дорожками.

— Раздевайся, Коля, — мягко сказала она, помогая снять с него пальто.

Он шёл, как по музею чужой судьбы.

Комната была одна, совмещённая — “зала с уголком”.

Большой платяной шкаф с зеркальной дверью, тахта, накрытая ковром с красными узорами, возле окна — письменный стол с чернильницей и стопкой аккуратно сложенных газет “Правда”.

На стене — ковёр, на нём — фотографии молодого мужчины в гимнастёрке на многих из них он в окружении других таких же молодых мужчин в военной форме и оружием в руках.

Снова он. Тот, другой.

— Помнишь? — спросила Лида.

И сама же добавила, тихо:

— Ты их всегда ставил сюда. Говорил: “Война закончилась, но им нельзя исчезнуть”.

Герман сделал вид, что всматривается, что пытается вспоминать, и слегка кивнул.

Она заметила колебание, но не придала значения. Подошла к шкафу, достала большой фотоальбом — тяжёлый, обтянутый брезентом, страницы с серыми уголками.

— Садись. Я покажу.

Она открыла на середине.

Фотографии — чёрно-белые, матовые.

Вот он, тот самый Кондратьев, в форме, с улыбкой уверенного человека.

Вот Лида рядом с ним — совсем молодая, с лёгкой волной волос.

Вот маленький Алексей, босоногий, с деревянной лошадкой.

Лида говорила тихо, будто рассказывает сказку, которая сама её греет:

— Это был сорок шестой. Ты тогда пришёл с фронта… исхудавший, злой, с глазами, как у зверя. А потом оттаял. Помнишь, как Алексей у тебя на шее катался? А ты ругался: “Сынок, я ещё не оправился”.

Герман слушал, и его охватывало странное чувство — как будто он