Рождение звезды 2 - Асаэ

И тут появился теллак. Сначала он прошёлся по их спинам жёсткой рукавицей кесе, смывая с кожи всё лишнее. Потом начался массаж. Это было не просто разминание мышц. Это был танец, почти мистический ритуал. Его сильные, натёртые маслом руки выжимали из тел усталость, напряжение дороги, все тревоги и сомнения. Он хрустел их позвоночниками, разминал плечи, выкручивал руки так, что кости издавали удовлетворённый скрежет. Было больно, но это была светлая, очищающая боль, за которой приходило ощущение невесомости и лёгкости.

После массажа теллак ушёл, оставив их лежать в блаженной прострации. Тела были лёгкими, как пух, кожа — розовой и чистой. Они молча лежали, слушая, как с потолка с тихим плеском падают тяжёлые капли в мраморную чашу, и наслаждались непривычной лёгкостью в каждом мускуле.

Они молча лежали на прохладных мраморных лежаках в комнате для отдыха, завернувшись в мягкие пештемали. Тела, очищенные паром и массажем, парили в невесомости, а сознание было ясным и безмятежным. Из соседнего зала доносилось мерное, гипнотическое капанье воды в каменный бассейн.

Муслим лежал с закрытыми глазами, но по легкому движению его ресниц было видно, что он не спит.

— Саша, — тихо произнес он, не открывая глаз. — А тебе не кажется, что музыка... она как этот пар?

Александр повернул голову, с интересом глядя на него.

— В каком смысле?

— Ну... — Муслим на мгновение замялся, подбирая слова. — Она невидима. Её нельзя потрогать. Но она может проникнуть куда угодно — в самые потаенные уголки души, согреть, обжечь, очистить... Или, наоборот, затуманить сознание, как слишком густой пар. — Он наконец открыл глаза и посмотрел на сводчатый потолок, теряющийся в полумраке. — Я иногда думаю: мы ведь не просто поем. Мы направляем этот «пар». От нас зависит, согреет он кого-то или ошпарит.

Он помолчал, прислушиваясь к эху своих слов в тихом зале.

— Вот я пою арию. Для меня это — высота, техника, красота. А для какого-нибудь старика в зале... он слышит в ней голос своей молодости, свою первую любовь, свою ушедшую молодость. И я несу за это ответственность. Не просто за ноты, а за те чувства, что они пробуждают.

Александр слушал, и его собственные мысли, дремавшие до этого, начали оживать, находить форму.

— А у меня... всё наоборот, — задумчиво сказал он. — Я слышу в голове готовую музыку. Она приходит ко мне... откуда-то издалека, уже совершенная, уже продуманная до последней ноты. И моя задача — лишь пропустить её через себя, не исказив. Как... как этот мраморный желоб, по которому течёт вода из источника. Должен быть чистым и гладким, чтобы вода не замутилась. — Он вздохнул. — И иногда это так сложно... просто быть проводником.

Виталик, лежавший поодаль, тихо присвистнул:

— Блин... Я вот просто играю на барабанах. Бью — и оно гремит. А вы тут целые философии разводите.

Все рассмеялись, и напряжённая, глубокая атмосфера на мгновение рассеялась.

— В этом и сила, Витек, — улыбнулся Муслим. — Ты бьёшь — и оно гремит. Честно, прямо, без подтекста. Иногда мне так хочется — просто петь, чтобы гремело, а не нести на себе весь этот груз смыслов.

— Но не получится, — тихо сказал Александр. — Потому что если ты будешь петь «просто», то это уже будет не ты. А если я перестану быть «проводником», то музыка просто уйдёт и найдёт другого.

Они снова замолчали, но теперь молчание было другим — наполненным пониманием и странным, новым чувством родства.

Они ещё долго говорили вполголоса в наступающих сумерках хаммама. О музыке, о страхах, о мечтах. Пар ушёл, обнажив прохладный мрамор стен и простые, честные слова.

Возвращение с хаммама было похоже на возвращение из иного измерения. Тела парили, кожа дышала прохладой, а в душе царила ясная, глубокая тишина. Но по мере приближения к даче их снова окутало знакомое, тёплое марево — густой, сложный аромат готовящегося пира.

Из сада доносился насыщенный запах шафрана и тмина, смешанный с дымком вишнёвых веток, тлевших в мангале. К ним примешивался сладкий дух запекаемой айвы и острый, пряный аромат люля-кебаб. Воздух был настолько густым и «вкусным», что его, казалось, можно было жевать.

Веранда преобразилась в подлинный пир воображения и вкуса. Низкий столик, покрытый сложной азербайджанской вышивкой, буквально ломился от яств. На массивных медных подносах, отполированных до зеркального блеска, красовались:

Золотистые кутабы, тонкие как пергамент, с начинкой из тыквы и душистых трав.

Аккуратная долма в виноградных листьях, туго набитая ароматным мясом и рисом.

Крошечные, румяные дюшбара, плавающие в прозрачном бульоне с капелькой острого винного уксуса.

Салат из спелых