Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Тот наклонился, поднял, глянул на обратный адрес — Ржевская Надежда, Москва, редакция «Комсомольская правда» — и замер, прищурившись.

Он медленно выдохнул, перекатил сигарету в уголке губ и хрипло сказал себе под нос:

— Вот тебе, бабушка, и первое апреля…

Второе апреля 1938 года. Кабинет командующего ТОФ, город Владивосток .

Жаворонков аккуратно просунулся в кабинет Кузнецова — как человек, несущий что-то одновременно ценное и подозрительное.

— Заняты, Николай Герасимович? Разрешите? — спросил он и, дождавшись кивка, продолжил с едва заметной гордостью: — Смотрите, кого я вам привёл.

В кабинет вошёл незнакомый человек в форме гражданского флота — невысокий, плотный, с всклокоченной шевелюрой, аккуратно застёгнутый до горла, но с тем выражением лица, по которому сразу видно: форму он носит нечасто. Он представился:

— Караулов, Инокентий Спиридонович.

За ним в дверном проёме появились усы. Даже УСЫ. Затем вслед за усами появился и их владелец — круглолицый, весёлый и, кажется, абсолютно непотопляемый.

— О! Как у Будённого! — воскликнул Кузнецов, привставая из-за стола. — Кузьмичев! Какими судьбами к нам?

— Да вот… — начал Кузьмич, но не успел договорить. В дверях замешкавшись, словно стесняясь, появилась третья фигура — и в кабинете появился наш герой, ужас и головная боль всех начальников…

Комфлота наклонил голову, поднял бровь и посмотрел на Жаворонкова с выражением человека, которому только что сообщили, что в бухте, прямо напротив штаба флота, всплыла подлодка проклятых империалистов.

— А этот партизан Хренов что тут делает? Он же в Китай отправлен — с залётчиками геройствовать!

— Я это… прилетел! — радостно скалился во все свои тридцать два зуба наш товарищ. Он сиял, как хромированный бампер на лимузине, и, похоже, всерьёз обрадовался встрече.

— Это про их борт телеграмма была, — пояснил Жаворонков. — Представляете, сюда из Китая — через Токио! Три тысячи километров!

Кузнецов пожал руки, пригласил за стол и на секунду замолчал, разглядывая Хренова, потом добавил почти с усмешкой:

— Ладно, товарищи герои, рассказывайте.

Товарищи герои переглянулись и слово взял Караулов.

— Началось всё с облёта Алексеем Хреновым — начал он и осторожно посмотрев на Лёху. — нашего ДБ-3 из Главсевморпути. Ну и, как водится, похвастались Рычагову и китайцам, что мол, и до Токио долетит. А те прям подпрыгнули! И глаза у них от улыбок да поклонов вообще в щёлки превратились. А мы, честно говоря, так далеко первый раз летали…

Кузнецов, слушавший с мягкой улыбкой, вдруг хмыкнул и усмехнулся:

— Узнаю! Без Рычагова точно не обошлось. Раз уж все обормоты Испании в одном месте собрались, то хана местному капитализму.

Он качнул головой и добавил с притворным недоумением:

— А кто же ваш гражданский борт отправить-то разрешил на такое безумие?

— Да с утра пришла приветственная телеграмма… — влез Кузьмич и поймал свои пять секунд славы, — подписанная И. Сталин.

Глава 4

Если надо, Коккинаки, Долетит до Нагасаки!

Март 1938 года. Центр города Москвы.

Надя шла по Москве, упрямо поджав губы, — не то от холода, не то от злости. Весна в этом году выдалась поздней, снег под ногами скрипел, троллейбусы гудели, прохожие спешили кто куда, а она шла, как по льду, зная, что скользко, но всё равно не сворачивая.

Она уже обошла несколько редакций — знакомые, бывшие коллеги, случайные связи. Везде — одно и то же. Где-то говорили мягко, с улыбкой: «Тема не наша, времена другие…»; где-то сухо, будто отмахиваясь: «Редакционный план закрыт, идите через отдел агитации».

По сути — от ворот поворот.

В «Правде» — отказ. В «Известиях» — отказ. В «Огоньке» — просто не стали смотреть.

Проходя мимо Старой площади, где стояло здание ЦК, она вдруг остановилась. Подняла глаза на глухие стены и подумала зло, горячо:

— Суки. Всё равно добьюсь. Хоть к самому Сталину пойду.

И она пошла. Тормозов у Наденьки никогда не было.

Внутри приёмной было тепло и тихо. Люстры сверкали и воздух пах натертыми полами. За конторкой сидел строгий комендант в форме НКВД, с узким и равнодушным лицом.

— Цель визита? — спросил он, не поднимая глаз, голос у него тоже оказался равнодушным.

— Можно записаться на приём к товарищу Сталину? — спросила она, собрав всю храбрость в один вдох.

Он поднял взгляд — спокойный и холодный, как из рентгена.

— Товарищ Сталин очень занят, — произнёс комендант. — Оставьте свои материалы. С вами свяжутся.

Надя кивнула. Храбрость кончалась и голос её уже не слушался. Ей дали формуляр — аккуратный лист с графами: фамилия, адрес, суть обращения. Рука дрожала, когда она писала. Потом она положила папку на стопку других — таких же аккуратных, чужих, одинаковых.

«Вряд-ли что-то ответят» — подумала Наденька.

Когда она вышла, снег всё ещё шёл. Она дошла до памятника героям Плевны — он стоял неподалёку, на перекрёстке, между Старой площадью и Лубянкой, — и села на каменное ограждение.

Вокруг бежали люди, машины, вдалеке гудела сирена.

А она сидела, держа варежки на коленях, и тихо заплакала. Жизнь, казалось, поехала под откос — и не было ни тормозов, ни стрелок, ни машиниста.

Первое апреля 1938 года. Гостнница при штабе ТОФа, город Владивосток .

Наш герой валялся на койке в общежитии прикомандированных, закинув ноги на стену, как человек, намеренно игнорирующий силу земного притяжения. В руках у него оказалась гитара — чужая, потерявшая струну и голос, но всё ещё готовая порыдать в чужих воспоминаниях. Лёха лениво перебирал струны; весёленький мотивчик, услышанный им непонятно где и когда, сам лез в голову:

— Если надо — Коккинаки долетит до Нагасаки…

Он задумался, наморщил лоб и продолжил:

— Напинают вам, макаки, в толстый зад до самой сраки…

Мотив был знаком — вероятно, он звучал приличнее и рифмовался увереннее. Но после вчерашних кульбитов и чтения писем из Лёхи прямо-таки пёрло воспитание интеллигента. Лёхина бабушка могла бы гордиться внуком.

На тумбочке рядом лежала стопка писем. Не будем утомлять читателя подробностями, каких трудов стоило нашему герою их добыть.

Краснофлотец наотрез отказался отдавать корреспонденцию, канцелярия развернула его, а дежурный особист даже предложил «подождать до утра в отдельной комнате, когда разберутся, откуда такие любопытные». Лёха не без приключений раздобыл временное удостоверение и через два часа наконец стоял с заветной пачкой писем в руке, как кладоискатель, нашедший сундук, полный старых долгов. Прочтение, впрочем, однозначного счастья не принесло.

На койке снова задушевно зазвучала гитара, почти со вздохом:

— Напинают вам, макаки… в толстый зад… до полной… сраки…

И струны протянули последнюю ноту — точно сказали за него всё остальное.

Тут в дверь засунулась усатая физиономия. Сияющий Кузьмич, как человек, у которого все дела прекрасно решены и у совести выходной, проник в номер и, не раздумывая, плюхнулся на соседнюю койку. Газетный пакет, который он прижимал к груди, издал предательский запах. Кузьмич запустил туда руку, выудил пирожок, с довольным видом затолкал его в рот и, жуя, заржал:

— Что, ловелас! Запутался в своих бабах! Так тебе и надо, кобель шелудивый!

Лёха приподнялся на локте, глянул на него с таким выражением, будто всерьёз подумывал выбросить его в окно вместе с койкой.

— Да, Кузьмич, — сказал он с усталой торжественностью, — тебе бы прорицателем работать. В цирке фокусы показывал бы — а у пивной тебе без очереди наливать станут.

Кузьмич довольно хрюкнул, сунулся за вторым пирожком, не дожёвывая первый, и добавил с набитым ртом:

— А то! Вот выйду совсем на пенсию, стану качаться в кресле и мумуары писать! А тебе точно оторвут помидоры, как есть когда-нибудь поотрывают!