Княжич Юра V - Михаил Француз

В общем, изобразить себя, выходящим из дома, дверь которого тут же захлопывается за моей спиной, получилось легко и довольно правдоподобно. Точно так же правдоподобно получилось изобразить срывание с шеи галстука и… погон с форменного кителя. Точно так же, как и значка с груди.

А дальше смачный, от всей души, плевок под ноги, в сторону закрывшейся двери, и уверенный сильный шаг вперёд, прочь от этого абстрактного дома.

А дальше… ну, красные фонари в реальном квартале борделей Персидской столицы я в живую уже видел. Точно так же, как и витрины этих замечательных заведений в этом квартале. Много там было красивых девушек.

Показать их всех, слегка изменив им внешность и приукрасив — тоже не сложно.

— 'Но хватит врать и всё время хитрить,

Здесь всё за деньги несложно купить.

Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,

Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой…' — а на экране крутился я… или мир вокруг меня? Мир, состоявший из этих самых витрин, и этих самых девушек… И падение. Падение на кровать. Огромную, застеленную алым постельным бельём, кровать. Настоящий «траходром». Падение и… провал сквозь поверхность этой самой кровати, оказавшейся не шёлком, а жирной, липкой, густой грязью. Того самого красного цвета.

Вот только лицо моё при этом не изображало отвращения. Наоборот: острый хищный взгляд лихорадочно блестящих глаз, изломанные не менее хищной улыбкой губы. И красная, как кровь, грязь, которая размазывается по моему лицу рукой…

Честно говоря, самого передёрнуло от того, насколько гротескный, угрожающий, страшный и отвратный образ получился. Но я пел.

И я не остановился. И образ показался мне ещё не завершённым до конца. И новое движение руки, стирающее-размазывающее алую грязь по лицу, сдирает с него вместе с этой грязью кожу, обнажая что-то ещё агрессивней, злобней, отвратительней и порочней. Вот только, вся фишка оказывалась в том, что лицо под содранной кожей оказывалось тем же самым, моим. Только по-настоящему страшным. И грязь уже точно была кровавой…

Может, и переборщил. Может, не стоило настолько гипертрофировать, утрировать и гиперболизировать. Может быть. Но мне было плевать. Мне реально хотелось в тот момент содрать с себя лицо. Содрать, получить свободу… дать себе свободу. Ну и копившееся все месяцы моего пребывания в этом мире раздражение никуда не девалось. Пацифизм пацифизмом, умиротворение умиротворением, принятие принятием… но разорвать в клочки, растерзать, превратить в кровавый фарш всех тех, кто… очень хотелось.

Думаю, не стоит и напоминать о моих проблемах с головой и случае в Берлинском госпитале, где моя отвратительная сторона-таки прорвалась наружу…

— 'Вокруг — живой товар, в сердцах — мороз, в глазах — пожар.

Я выбрал ту, что выше всех, мой маневр имел большой успех в доме сладостных утех…' — а после этого меня уже вовсе несло. Последние тормоза слетели. Уже на всё плевать стало, кроме песни. На всё и на всех.

И именно поэтому, в ряду стоящих женщин оказались два очень знакомых мне лица. Да-да — именно: Борятинская и Алина. И я… прошёл мимо Борятинской. Подошёл к Алине. Подал руку. Она вложила в неё свою. И я, уверенно, по-хозяйски, безо всякой галантности утянул Алину за собой.

— 'Она молчит, она не пьёт, не теребит, не пристаёт,

Она послушна и умна, всё умеет, что уметь должна, счёт оплачен мной сполна…' — а на большом «экране» уже не гостиная с длинным строем женщин и девушек, а просторная комната-будуар. С той самой застеленной алым кроватью. И мы там вдвоём.

И девушка с внешностью и фигурой Алины Милютиной молча ухаживает за мной. Снимает с меня китель-пиджак со следами оторванных погон на плечах. Расстёгивает на мне форменную рубашку, проводя ладонями по грудным мышцам.

Потом я, опять же, по-хозяйски, без всяких колебаний и деликатности, запускаю пальцы в её волосы, притягиваю её голову к своей и целую. Требовательно и уверенно…

И оба мы падаем на кровать, проваливаясь во всё ту же кроваво-красную грязь, покрывающую наши тела, накрывающую нас с головой. И припев.

— 'Но хватит врать и всё время хитрить,

Здесь всё за деньги несложно купить.

Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,

Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.

И не стоять за ценой…

Но хватит врать и всё время хитрить,

Здесь всё за деньги несложно купить.

Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,

Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.

Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,

Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.

И не стоять за ценой…' — а в самом конце я, в чёрном. В чёрной шёлковой рубашке, расстёгнутой на две верхних пуговицы… почему-то сижу на троне из чёрных черепов. А за спинкой этого трона, рядом, чуть сбоку, стоит Алина в красном. Стоит, положив мне на плечо свою руку. Я накрываю её кисть своей ладонью… и на этом музыка заканчивается. И картинка «экрана» гаснет.

* * *

Глава 35

* * *

Что ж, это было эмоционально. И… опустошительно. Очень мощный выплеск, после которого надо бы как-то передохнуть, что ли, дыхание перевести. Но! Это отнюдь не означает, что концерт на этом окончен! Пять песен — это не концерт! Это — ни о чём. Это лишь затравочка. Концерт должен быть никак не короче альбома.

Да я, если честно, и не думал ещё останавливаться. И в мыслях такого не было! Передохнуть — да. Сбавить темп и накал — да. Спеть что-то медленное и лирическое — однозначно. Но, останавливаться — ни в коем случае!

Так что, немного подержав паузу, которую я картинно потратил на то, чтобы попить из поданной мне одной из девчонок бутылки с водой, потом чуть-чуть покопаться в ладах и колышках, вроде как, проверяя настройку гитары. А потом начать медленно, неторопливо и, как уже говорилось, лирично.

— 'Так напевает ветер мелодии без слов

Давай подбросим в пламя ещё немного дров

Из наших окон виден такой прекрасный сад

Там видно солнце в небе, и облака летят

Я пью свой джин

Я всё ещё жив

Я пью свой