Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Когда рота старшего лейтенанта Громова получила приказ под вечер начать переправу и захватить плацдарм на западном берегу, для подготовки плавсредств в ход пошло всё, что попалось под руку. Иону Солтысу и его боевым товарищам повезло: в заброшенном фольварке они набрели на массивные дубовые ворота. Обтесать, нарастить досками, и плот готов. На таком — хоть к чёрту на рога, а тем более — через этот треклятый Бобер. К остервенелому вражескому огню и стылой воде разведчикам не привыкать. В первом своём бою Ион переправлялся через родной Днестр и получил тогда первое своё ранение. Год почти миновал, и сколько в нём было форсированных преград, наполненных тёмными, мёртвыми будто, водами.

От ледовитого холода смерти хранил Иона тайный тёплый покров. Вот и вчера грязью прокрытый вестник, контуженный письмоносец принёс ему письмо. Сразу горячо разошлось по окоченевшему телу. Родной почерк на сером конверте. Письмо от мамы. Просила его писать чаще и, если можно, прислать фотокарточку. И благословляла на подвиги. Хорошо, что он успел с ответом еще до того, как отдали приказ готовиться к переправе.

Не смолкал стук топоров с молотками, на том берегу, на окраине Луизенталя, захлёбывался пулеметный грохот, стальные бичи очередей хлестали по ледяной воде, от которой деревенели ноги. Но Иону было тепло. В уме, про себя, слово в слово, он повторял написанное на листке бумаги, который сложил в треугольник и успел передать ротному писарю.

«Не обижайтесь, мама, что пишу редко, нет времени. Фотографию послать также не могу. Воюем, фотографироваться некогда. Маменька, скоро приеду домой с победой. Приеду, когда растает снег».

Напитанный талой водой, чернозём совсем непрогляден. На следующий после бендерской бойни год духи злобы поднебесные носились над городом с особой свирепостью. Снежную влагу выдуло из задубевшей почвы ещё в феврале. Заруба только заканчивал школу, вдруг ставшую тесной, никчёмной скорлупкой на стыке Бродвейной улицы и бульвара Гагарина.

С куда большей охотой несло его ровно через бульвар, на ту сторону осенённого освоением космоса места, под разорённую кровлю «Спутника». Некогда это был кинотеатр, а в тот год злачная бильярдная. В спёртых клубах никотина и шмали так вольготно дышалось шеломящими ядами, так стремительно расширялось неприкаянное сознание.

Плети нечистого ветра весь март хлестали едва проклюнувшуюся по улицам зелёнку, насквозь выдували весь дух из каменных складок многоэтажек и хлипких парадизовских «хрущёвок». Ходили на бреющем, словно глисты-«мессершмитты», так низко, что легко задевали не только негодные кровли, но и равно заросшие колтунами и облысевшие от горестей макушки парадизовцев.

Зло творилось в тот год во мраке, но запросто. Попытки закатать деяния в асфальт непроглядных ночей заканчивались ничем. Окунали окровавленные концы в мутные воды реки, укрывали в заброшенные пашни окрестных колхозных полей. Но тщетно. Балаур Днестр, прошлого года объевшийся человечины, безжалостно-сыто отрыгивал, чернозём пучился от приступов рвоты, выблёвывая на поверхность страшно разбухших, подёрнутых тиной тления мертвяков — убитых в разборках, застреленных из «калашниковых», «макаровых» и «тэтэ», зарезанных швайками, выкидниками, или «бабочками», или кухонным лезвием — гнущимся, но не погнушавшимся после хлеба выпустить кровь.

В конце марта, будто нарочно, с дьявольским искусом, приурочив ко Дню Дурака, закрыли по причине отсутствия финансирования психоневрологический диспансер. Умалишённые заполнили улицы. С балкона пятиэтажки, что стояла на перекрестке Бродвейной и улицы Платанов, как с броневика, кричал бесноватый. Когда его мать, безропотно нёсшая непомерную тяжесть, одурев от запертого в бетонных стенах однушки, немолчного воя, переставала мочь выносить, она выводила одержимого сына в клетушку балкона. Как будто тот успокаивался, но, постояв, принимался ходить взад-вперёд, взад-вперёд, сновать по трибуне, потом вдруг замирал, опирался на низкие перила и обрушивал на головы торопливых прохожих нечленораздельные, но страшные своей неотвратимостью проклятия.

На Покровской улице из окна шестнадцатиэтажки выбросилась девушка. В самом центре Парадизовска, напротив «Товаров для женщин». Не улеглось ещё после кровавой чехарды, сотрясшей нутро дома напротив, того самого, где располагались «Товары для женщин». Сначала потрясло в буквальном смысле: в лифте взорвали прокурора. Нажал кнопку на шестой свой этаж, и рвануло. Подняться хотел снизу — вверх, но не дали.

Выжить-то выжил, но обезобразило, изувечило сильно. Врачи ещё продолжали бороться за жизнь видного государственного деятеля, а тут новое, не в меру кровавое, да ещё в соседнем подъезде. Двойное убийство, внука и бабушки, причем, внука знали полгорода, причём, не потому только, что он и его убиенная бабушка приходились близкими родственниками первой мисс красоты Парадизовска и жене всероссийского гардемарина, а потому, что знали его как порядочного, доброго парня. С «калашом» в руках, в рядах черноморского казачества защищал Бендеры. Пули его миновали, и после войны, ведомый призванием, пошёл в социальные педагоги, воспитывать трудных подростков. Денежные трудности и забота о бабушке заставили переквалифицироваться в валютчики, однако и во взбаламученной суводи нескончаемых финансохимер сумел остаться собой. Тот, кто занял у него крупную сумму, а потом пришел в его же квартиру и застрелил, чтобы денег не возвращать, наверняка, знал его как порядочного, доброго парня. Вряд ли душегуб что-нибудь знал о старушке. Бросилась к внуку на выручку, а попала под горячую руку.

Прокурор, валютчик и его бабушка, потом вот… Девушка. Выбросилась сверху — вниз, из окна. Лежала на серых плитах тротуара в одних трусиках. Прекрасное белое тело превратилось в безобразный гуттаперчевый узел. Казалось, что это циркачка, которая выполняла смертельный трюк и твердо рассчитывала, что внизу её примет страховочное покрывало, спасительный омофор. Не принял. Или, может, пытался, но прорвался от непомерной тяжести?

Уныние горстью ссыпалось в прореху, разносилось и вкривь, и вкось неистовым ветром, и тут же, с нечеловеческой быстротой, прорастало, давая тучные всходы. На плодоножках верёвок, ремней, простынь качались созревшие должники, отчаявшиеся домохозяйки, алкаши, в беспробудном запое всё вившие из собранных паутинок свой верёвочный путь в мир иной и вдруг, по будильнику, пробудившиеся посреди эпицентра белой горячки.

Но Зарубе было ни по чём. Как любил повторять Боцик, его кореш и кент, — пох… Ветродуй лишь усиливал смак неприкаянности, как никотиновая затяжка после выкуренной с пацанами, до слёз прорубающей горечью, шмалевой папиросы.

С кашлем исторгались на выдохе мутные бельма конопляного дыма и тут же подхватывались порывами. А Зарубе с Боциком — с гуся вода. Они, до солёной влаги из красных глазён, уссыкались. Начинался приход.

Злые ветра, как голодные псы — за свою же блевотину, устраивали свару за дымные клочья, рвали их в лоскуты и ошмётки, тут же, с нечеловеческой лёгкостью, перемещались под самую твердь и принимались