журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

И приехал в деревню с трехрядкой Андрей Огородников. И такая была эта трехрядка! И такие были у него пальцы! Заглянет он в лицо и сразу узнает — плакать тебе хочется, в пляс вскочить или завыть. Все он знал про женщин и про деревню.

Недолго Андрей играл. Поболел чахоткой — умер. А чем лечиться-то было — после войны картошки не вдоволь. Вот и не представишь сейчас, как Андрей играл. Пальцы у него все выговаривали. Вспомнишь и — хорошо станет.

А играл еще Семен. „С фронта пришел израненный весь — бабки Ульяны сын. Гармошка у него была старая, разукрашенная, перламутровая. И голос у нее был баский. На гулянки Семен с ней не ходил — не любил. В компании когда играл. Тоже умер. А бабка Ульяна гармошку все бережет. Хорошая была гармошка. Ты сходи когда, посмотри. Она небось покажет".

Были гармошки в Озерках. Но Сергей их не слышал. Его тогда еще не было. Почему доносятся в заброшенную сельсоветскую комнату далекие голоса их? Словно гены его растворены в той сфере, в узнаваемой памятью округе. И что позвало его возвратиться сюда и быть здесь?...

И что за гармошка старая у бабки Ульяны? Интересно... Зайти и посмотреть. Хоть подержать... Какие голоса раньше в деревне слышались? „И пенья нет, но ясно слышу я неслышных песен пенье хоровое**.

Сходить к бабке Сергей решил в этот же вечер.

* * *

Изба у бабки Насоновой интересная. Все полы у ней на разных уровнях. Широкая ступенька крыльца (из старой двери) чуть приподнята над землей. По краям ее растет зелененький пырей, как бы обрамляет се.

Переступишь порог в сени — там пол высокий и плотный. Дверь в кладовку ниже пола. Чтобы войти в нее, надо соступать вниз. А пол в самой избе поднят над полом сенец. Он неровный — видно, матицы в каком-то месте просели и пол деформировался. А печка у двери на стойком возвышении. На полу избы тканые дорожки, каких в коверный век и век паласов ни у кого уже не было.

Входя в избу, Сергей сильно пригнулся — дверь низка. О притолоку можно головой долбануться. А кто же ей дверь и косяки красит? (Недавно покрашены, свежей половой краской). Сама бабка? Здорово жилье свое блюдет.

Сергей выпрямился у двери. Не знал: ботинки снимать или нет? У порога стояли глубокие резиновые (бабкины) галоши и резиновые сапоги. Сама она была в шерстяных носках и тапочках с синтетической окантовкой.

У бабки, почудилось Сергею, все какое-то несовременное: дерево, холст, ситчик. Почему ситчик? А — занавески на окошках ситцевые, вешалка под цветным ситчиком.

Сергею показалось, что он большой, неожиданный у двери с низкой притолокой.

— Вот смотрю и не узнаю, — сказала бабка Ульяна.

— А вы и не узнаете.

— Не узнаю, не узнаю...

— Корчуганов я.

— Павла и Натальи сын?

— Ну...

— Что в снегу-то подобрали?

- Ну...

— Вы же у город уехали. Ты проходи. Садись на сундучок.

Бабка поправила накидку на сундуке у стола.

— Зовут-то тебя как, я запамятовала. Че запамятовала — нс знала. Малой ты был, — отчиталась бабка. — А ты здесь зачем?

— Работать приехал. Жить здесь буду.

— А мать с отцом? Наталья-то как же? Что-то неладно получается. Ведь ты же сокрушил ее тогда. Они из-за тебя с места стронулись. Теперь в чужом краю живут, а ты здесь явился. А у городе как устроились?

— Дом купили. Не в самом центре. На окраине.

— Отец-то там кем?

— Как и здесь, на машине.

— Большой стал... — Бабка стояла близко. И, казалось, хотелось ей к Сергею притронуться.

— Ты не назвал себя.

Сергей сказал.

— Живешь-то у кого? У родне?

— В сельсоветском доме.

— Это где учитель живет? Он холодный дом. Выветрился весь. Они с ребенком мучаются. ,

— А вы как живете, бабушка?

— Живу. Мне одного теперь ждать надо.

— Покрашено у вас все. Кто же красит-то? Сами?

— Девчонки ко мне приходят. Школьницы. Увидели у меня краску: давайте покрасим. Старались. Платишки испачкали. Говорю: ой бегите скорее домой — мне с вами попадет от матерей. Жалеют меня...

— У вас никого больше нету?

— Одна. Старший Иван до войны в Красную Армию взят был. И у первых числах сгинул. Бумажка была. А младший Семен на море служил. Людей на пароходе у город Ленинград переправлял. Немецкие самолеты их разбомбили. Бонба прямо у пароход угодила. Он и сгорел. Людей много загубили. Семен-то выплыл. За бревно уцепился. Его к берегу прибило. Простудился у море. Его домой на побывку отпустили. Дома поболел, поболел... Жениться не успел. Никого нету...

— Бабушка Ульяна, а я знаете что?... Говорят, у вас гармошка хорошая была. Семенова. Куда она у вас делась?...

— А никуда. Берегу. Умру, тогда уж люди пусть как хотят. А самой ее лишиться — не могу. Семка на ней играл, а я своими руками...

— А посмотреть нельзя? Какая она была. Мне в руках ее подержать...

Бабка смешалась, как испугалась: больно большая неожиданность в просьбе предстала. Она замерла на лавке.

— Мне уж одной и не достать ее. Далеко в кладовке она. Коли сам поможешь... Да пыль там. А ты снарядный вон какой. В чистом.

— Обойдется.

— Посиди. Тебе не подступиться.

Она, поправив платок, вышла. Вернулась с мешком. Мешок завязан тряпицей. Он так пылен, будто на нем войлок слежался. Бабка развязала тряпицу, стала разворачивать мешок, сбивающийся хомутом на краях четырехугольного свертка.

— Давай, Сереж. Я уж одна с ней не справлюсь.

Сергей вынул из мешковины сверток. Бабка помогла ее развернуть. В старой ситцевой материи была гармонь. Небольшая, черная, блестящая. Только уголки бордового меха были охвачены тусклым металлом. Украшена она переливающимся узором — березой с нездешними цветами. Лады у нее из пуговиц на гвоздиках. Сергей взял ее на колени. И показалась она ему почему-то маленькой и тяжелой, переполненной незнакомым грузом. Баян тяжелее ее. Но он давит на колени общей, неживой массой — большой, громоздкий, значимый. А эта распределена на две руки уплотненным и емким весом: так и хочется