Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева
Глебовна с Аннушкой сперва перепугались – ну как выдаст. Но Решетников обо всем дотошно расспросил и нахмурился.
– Уж дитя точно ни в чем не повинно, – сказал. – Прежняя-то государыня, Авдотья Лукьяновна, взяла бы Анну к себе в Верх, как обыкновенно осиротевших боярышень брала, и от себя бы замуж отдала.
– Так, может, государыня Марья Ильинична тоже взяла бы, да мы с перепугу сам видишь, куда забежали. А может, государь велел бы в монастырь везти. Сам знаешь, батюшка, дело о порче – опасное…
– Собирайтесь, – подумав, решил купец. – Боярин Марк Алексеевич был ко мне добр, я его у себя на Масленицу всегда принимал, потчевал. Родился у меня Никишка – я его с поклоном в крестные звал, он не отказал, всегда крестнику дары слал. Стыдно мне будет, коли оставлю вас в Кадашах, Бог накажет.
– А государь? Может, ты бы лучше нас деньгами ссудил? – совсем жалобно попросила Глебовна.
– Сказал – собирайтесь, значит, собирайтесь.
* * *
Вот так Решетников, помня доброту боярина к себе, дал приют его дочке и ее старой нянюшке-мамушке. И ничего – государь не осерчал.
Поняв это, родня Обнорского вздохнула с облегчением. И князь Челищев, вернувшись из Кремля, где с утра поздравляли государя с Рождеством, сказал своей княгине:
– Ты, Никитишна, вот что – когда сани за подружками посылать будешь, вели, чтобы и Анютку Обнорских привезли. Пусть у нас денька три поживет. Не чужая, чай.
У всякой боярышни должны быть подружки – двоюродные и троюродные сестрички, дочки тех знатных людей, с которыми отец вместе служит. Летом она с ними в саду тешится, на качелях забавляется, а зимой, на Святки, родители посылают за ними сани, в санях – разнаряженная нарумяненная мамушка, и с поклоном передает: велено-де в гости просить! И собирается в терему у боярышни с десяток подружек, и начинается святочное веселье.
Оно, конечно, гадать на суженого – грех, и за этот грех батюшка, вызнав при исповеди, епитимью наложит – молитвы вычитывать, земные поклоны бить. Так ведь издавна повелось – девицам судьбу пытать, и самая суровая матушка вздохнет да и махнет рукой: девки, тащите из курятника петуха, ставьте на пол тарелки с пшеном, плошки с водой, зеркальце кладите – пусть петух укажет, каков будет жених, богатый, выпивоха или охотник на чужую жену позариться. Потом, в пост, этот грех замолим.
На дворе Челищевых жила баба-бахарка, на всю зиму наняли – сказки сказывать, домашних женщин и девиц веселить, та баба столько гаданий знала – батюшка, приходивший как-то святить дом, при всех ее за это изругал и пригрозил, что не допустит до причастия.
Так ведь Святки! Как же не гадать?
– А хорошо ли, мамушка? – спросила Аннушка, когда Глебовна предложила ей погадать. – Батюшка бы не позволил.
– А хочется?
– Кому ж не хочется про суженого узнать… – и Аннушка покраснела.
– Ох, когда еще будет тот суженый, – вздохнула Глебовна. – Ну, как скажешь. Может, нам с тобой зачтется, что согрешить не пожелали…
Аннушка Обнорская не только без батюшки с матушкой осталась, но и в другую беду попала: когда боярина с боярыней и сестрицей в монастыри отправили, было ей пятнадцать, а ростом – с двенадцатилетнюю. Теперь же семнадцатый – и вдруг как взялась расти! И все старые наряды мигом малы сделались. Так рубаху-то сшить и самой можно, купчиха Решетникова штуку тонкого холста подарила, нитки для шитья и вышивания, ручки – свои, а с обувью туго. Младшая невестка купца Аннушке сапожки старые отдала, уже поношенные. В церковь ходить в них можно, а в гости на Святки – стыдно. Просить деньги у Решетникова – тоже стыдно, и без того столько для боярышни сделал, государева гнева не побоялся.
Мамушка Глебовна понимала: если Аннушку опять станут подружкой в княжеские терема звать, значит, увидят ее там женихи. Это ведь только люди несведущие считают, будто боярышня живет у батюшки, как в турецком гареме, из мужчин только самую близкую родню знает, людей дичится, при чужих двух слов связать не может. Это – правило старинного вежества, при гостях скромно молчать. А ведь у девушки есть и родные братцы, и двоюродные, а у них – друзья-приятели, которые в доме, а летом в саду бывают. И молодежь найдет способ высмотреть девицу, познакомиться и поговорить. Сестрицы братцам всегда услугу окажут, словечко передадут, на страже постоят, и мало ли свадеб сладилось почти без свахи, в цветнике или под яблоней.
Очень хотела Глебовна попировать на Аннушкиной свадьбе! Когда еще боярин Обнорский вернется, а девок нужно замуж отдавать, пока не переспели. Сам же в ножки мамке поклонится, если за хорошего жениха дочку отдаст.
Глебовна видела: питомица с каждым днем красотой наливается, скромница, рукодельница, опять же – рода Обнорских, да и государев гнев не вечен; глядишь, найдется молодец, что полюбит – и о приданом спрашивать не станет.
Когда приехали от Челищевых звать Аннушку к подружкам, Марфе и Устинье, Глебовна тут же додумалась, как быть. Челищевскую мамку, Петровну, усадила в сенях, а сама кинулась собирать питомицу.
– Мамушка, что это? – спросила Аннушка, глядя на новенькие сафьяновые сапожки казанской работы, на высоком, больше вершка, каблучке, яркие и нарядные, с узором из цветных треугольников.
– Обувайся скорее. Это я у Настасьи взяла. Настасья-то на сносях, ей не до нарядов, – ответила Глебовна.
Средняя невестка Решетниковых носила тяжело, из терема уже не выходила, а все больше лежала.
Аннушка привыкла Глебовну слушаться, и сапожки обула, и у той же Настасьи взятую нарядную теплую однорядку с дорогими пуговицами надела, и красивый косник в длинную косу вплела.
– А набелимся и нарумянимся ужо там, – пообещала мамка.
У Челищевых все было наготове. Княгиня сама присмотрела, чтобы стол ломился от угощения, какое полагается девицам. Вот стол и ломился – от орехов, сладких пирогов и оладий, сахарных петухов, медовых пряников, свернутых в трубочки левашей – клюквенных, черничных, малиновых, смородинных, – и как же без пастилы? В подклети ждали, когда позовут, голосистые девки из дворни – песни заводить, языкастая баба-бахарка – сказки сказывать, загадки загадывать. Две веселые румяные дурки – игры затевать, кувыркаться у княгининых ножек, шутки выкрикивать. Красавицы-княжны, Марфа и Устинья, подружек принимали, наряды обсуждали, новости вызнавали, а княжичи, Андрей, Савелий и младшенький, Иванушка, стояли на гульбище, что шло вдоль всего второго яруса княжеского дома, смотрели сверху, как девушки из саней выходят. Сестрицы обещали им, что ночью, когда начнется баловство с гаданиями, можно будет потихоньку с гостьями пошутить, кое-кому ручку пожать, ласковое слово на ухо шепнуть.
Для Аннушки уже и то было праздником, что с девицами встретилась. И странно ей показалось, что все веселятся, а Ульяна Соковнина словно мрачную думку затаила.
Хотя боярышень и княжеских дочек учили грамоте, да не всем она хорошо давалась. Ульяна оказалась способной – ей, когда княгиня вышла, доверили открывать и читать Псалтирь, кому что выпадет. Читала она очень бойко, Аннушке на зависть.
– Ты и писать выучилась? – спросила она.
– Выучилась, а ты?
– А я умела, да все забыла…
– Ничего, нужда научит, – загадочно ответила Ульяна.
Хороша была Ульяна – всего у нее в меру, и роста, и дородства, и глаза большие, синие, и коса – летом на солнышке золотом отливает. А лет-то уже девятнадцать, двадцатый годок, а батюшка свах со двора гоняет – не хочет пока замуж отдавать, и что у него за блажь на уме – поди разбери; может, и до того додумался, чтобы отправить свою красавицу в девичью обитель, сделать черноризкой, пусть его грехи замаливает…
Гадания были веселые – петуха из курятника в светлицу приносили, чтобы по кучкам рассыпанное зерно клевал и хорошее замужество сулил; растопленный воск в холодную воду лили и видели в его выкрутасах коней, сундуки, даже кошек, к чему кошки – неведомо; даже открывали наугад большую Псалтирь, у князя из крестовой палаты утащенную, и оттуда строчки читали, хоть это и вовсе грешно. А ночью хотели было снег ножом резать, да побоялись: это ж черта поминать придется.
Был еще способ: выйдя в полночь на улицу, окликать прохожих – как, мол, звать. И сказанное имя – верная примета будущего жениха. Но княгиня Челищева строго запретила такие проказы, сказав, что это – забава для зазорной девки с Неглинки, а не для боярышни или княжны.
Так что пошли девицы башмачки и сапожки за ворота бросать – в которую сторону
