Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева
Аннушка давно не была на людях и все делала чуточку невпопад, очень уж старалась: и пела громче всех, и в гаданиях была бойчее всех. И первая побежала в заснеженный сад, в дальний угол, когда затеяли бросать башмачки. Глебовна поспешила следом, чтобы поддержать под ручку, пока девки будут за брошенной обувкой бегать…
Тут-то и стряслась беда.
* * *
В саду тоже были ворота – для хозяйственных надобностей. Решили – сперва все поочередно бросят обувку, а потом позовут сторожа Стеньку, он отворит ворота, и сенные девки выбегут смотреть, как удалось гаданье. Они и принесут хозяйкам башмачки и сапожки.
Так все боярышни и комнатные девки, кому было позволено, кидали через левое плечо – и ничего. Аннушка же метнула изо всей силы, сапожок взлетел – и миг спустя из-за высокого забора донеслось:
– Ах ты, мать честная!
– Куда угодило-то?
– Да прямо в лоб!
– Ну, девки!
Стало ясно – какие-то молодцы подслушивали под забором девичьи проказы.
Гадальщицы в ужасе притихли.
– Хорошо хоть глаз не вышибли этаким каблучищем, – сказал незримый молодец. – Ну, заберу-ка я с собой этот сапог, а потом дознаюсь, чей! Без выкупа не обойдется!
И расхохотались его товарищи, и заскрипел снег – парни убежали с добычей.
Стенька отворил ворота, сенные девки выбежали, принесли обувку – так и есть, Аннушкин сапожок молодцы унесли.
– Ахти мне… – прошептала Глебовна. – Бог наказал!
Кое-как дотащила она Аннушку до крыльца. Другие подружки смеялись, глупые советы давали, Аннушка в конце концов расплакалась. Вот тебе и Cвятки…
– Прав был батюшка, – сказала Аннушка. – Вот согрешили – и сразу наказаны…
– Мой грех, мой грех, – твердила Глебовна. – Ох, как же теперь замолить-то?
Ночью, в жарко натопленной светлице, Глебовна шепотом повинилась – сапожки Настасьины взяла без спросу. Думала – дня через три их так же незаметно вернет. Как же быть?
– Воровками нас назовут, Глебовна… – прошептала Аннушка. – Перед Гаврилой-то Романычем как стыдно… Нужно сапожок вызволять.
Княгиня Челищева велела ключнице дать Аннушке другие сапоги, а как искать пропажу – не знала. Мало ли кто забредет святочной ночью в закоулок за княжеским садом – подслушивать и подглядывать?
Глебовна не могла объяснить княгине, в чем настоящая беда, только увела с собой Аннушку в крестовую палату – молиться.
– Ввек больше никого я, дура старая, гадать не позову, – каялась она. – Господи, избави от позора и поношения!..
Аннушка думала, думала – и додумалась.
– Это, Глебовна, кто-то доподлинно знал, что мы гадать собрались. Иначе зачем бы ночью там под воротами стоять? А пришел он, видать, с хитростью – нужный башмачок повернуть носком в ту сторону, откуда сам свататься явится. Не для того же, чтобы слушать, как мы визжим… Может, знак кому-то подавал, что свататься хочет?
– Верно, голубушка моя! И девку он давно высмотрел – иначе как бы ее сапог среди других опознал? Ну-кась, у кого из девиц носок к дому указывал, у кого – от дома?
Все вспомнили мамка с питомицей. И оказалось – гадание сулит скорое замужество лишь двум девицам – Марфе Челищевой да Ульяне Соковниной. У прочих – или к дому, или непонятно куда.
– У Марфы три братца, ей жених и через брата может дать знать, – рассудила Глебовна, – а вот Ульянка у родителей одна, ее пуще глаза берегут, и что она к Челищевым выпросилась – диво! Уж не в инокини ли ее готовят – грамоте обучена, что твой подьячий! Потолкую-ка я с ней…
Но Ульяна сделала вид, будто ничего не понимает. И на следующий день прислали за ней из родительского дома сани.
У Челищевых такая суета на дворе была – сыновья носились где-то на санях ряженые, привезли невесть откуда пьяненьких домрачеев, прятали их от строгой княгини в подклете, чтобы потом там срамные песни слушать. Княгиня же сразу дозналась, подняла шум: хоть и Святки, а безобразничать нельзя, грех! Домрачеев велела выставить в тычки, сыновьям такого наговорила – вмиг притихли и спрятались от материнского гнева на конюшне.
Так что проводили Ульяну с мамушкой впопыхах. Аннушку же с Глебовной оставили еще на два дня – она с Устюшкой Челищевой как-то сразу сдружилась. И княгиня Челищева даже подумала: не выйдет ли из этой дружбы чего путного? Если государь позволяет Решетникову о дочке опального Обнорского заботиться – так, может, и опалу снимет? И тогда Обнорский будет благодарен тем, кто Аннушку поддержал. А его благодарность, коли государь ему свою милость вернет, – дорого стоит. Опять же – старшая дочь Обнорского, Наталья, без жениха осталась, ее суженому родители тут же другую невесту подыскали. А у Челищевых – старшему, Андрею, девятнадцать исполнилось, так не сладится ли дельце? Поди угадай, что государю на ум придет, он горяч, вспыльчив, да отходчив…
На третий день после отъезда Ульяны начался переполох. Оказалось, не родители за ней посылали, а просто хитрый человек нанял кучера – почти на одно лицо с Федотом Соковниных. Да и какое там лицо – бородища вороная от самых глаз, войлочный колпак надвинут до бровей. Потом уже кто-то из дворовых признался – пытался заговорить с Федотом, да тот как-то невпопад отвечал. Но, коли боярышня Ульяна преспокойно с мамушкой в сани садится, значит, и беспокоиться можно об одном – как бы кучер спьяну не вывалил их в сугроб.
И увезли девушку неведомо куда! Родители считали, что она в гостях, Челищевы – что давно дома, а она, поди, уже и под венцом постоять успела, и из девки замужней бабой сделалась.
– Вот тут-то мы и узнаем, куда твой сапожок ускакал! – обрадовалась Глебовна и на весь вечер ушла в подклет, где челищевская дворня судила и рядила о побеге. Вернулась она в горницу, где ей постелили на лавке вместе с Аннушкой, заполночь.
– Догадались бабы, кто Ульянку увез! Стрелецкого полковника Юшкова сын, Васька! Сватался – не отдали, так он увозом… Это он ей знак подавал, чтобы наготове была, письмецо в сапожок сунул…
– Письмецо?..
– Баба-бахарка видела, как Ульянка бумажный лоскуток тихомолком читает да прячет, а было это после гадания.
– Так надобно, Глебовна, к тому Юшкову тебе идти, узнать, с кем он под ворота приходил.
– Так и пойду. Что делать! Мой грех – мне искупать…
Решили – спозаранку мамушка побежит на Варварку к Юшковым, потолкует там с домашними женщинами. Для такого дела сняла Аннушка с пальца последний перстенек с яхонтом – чтоб было чем за сведения заплатить и сапожок выкупить. Задумали-то хорошо, да только разлил кто-то на дворе ведро с водой, получилась ледяная лепешка, Глебовна по ней поехала, шлепнулась и ногу повредила. Еле обратно в терем по лестнице доковыляла.
– Бог наказал, Бог наказал, – твердила она. – Как же быть-то?
Делать нечего – хоть и страшно, а взяла Аннушка мамкину шубу, длинную девичью косу под нее заправила, платом повязалась на бабий лад, взяла узелок с одиноким сапожком и, от души помолившись, выскользнула со двора. А Глебовна всем говорила – в церковь-де боярышня пошла к ранней службе.
* * *
Аннушка, как и положено боярышне, росла теремной затворницей, впервые в жизни одна на улице оказалась. Сани проносятся, кучера кричат, люди бегут, псы лают – ух, страшно! А идти надо, не то сраму не оберешься.
Глебовна ей растолковала, как идти и куда сворачивать, да с перепугу все из головы вдруг вылетело. И темно – в Cвятки светает поздно, и оттого, что темно, бежать еще страшнее.
На Варварке ей старушка, которая спозаранку в Егорьевский храм, что у старых тюрем, спешила, юшковский двор указала. Подошла Аннушка к воротам, а как дальше быть – не знает. Глебовна бы уж догадалась, нашла, кого спросить.
А время – святочное, народ всю ночь колобродит, к воротам сани подъехали, в них ряженые с факелами, все – в харях, кто в свиной, кто в медвежьей. Аннушка даже перекрестилась. Пора такая, что даже пьяному молодцу в свиной харе время угомониться да спать ложиться. А этим неймется! С кем-то они, видать, слоняясь по Москве, повздорили – другие сани подкатили, оттуда мужики повыскакивали, драка началась. Молодец в медвежьей шубе мехом наружу бился, что твой богатырь Пересвет. Аннушка только к забору жалась да ахала.
Как ни была она неопытна, а поняла: драка – не на шутку, мужики остервенели, вот
