Ужасы войны - Тим Каррэн
Они заблудились.
И даже компас не в силах указать путь.
Тонкий серп луны светит сверху. Время от времени они видят его сияние, и Бешеная Восьмерка начинает бредить про Книгу Откровения, Звезду Полынь и святую кровь агнца. Если он когда-то и был в здравом уме, теперь его нет. Давно нет.
Чуваку не нравится луна. Он видел ее несколько раз этой ночью, и она пугает его. Она не движется по небу, как должна, с востока на запад... она идет с запада на восток, словно время течет вспять. Но этого не может быть. Просто не может.
Спустя, кажется, часы, Пшеница говорит:
- Там! Впереди! Я что-то вижу! - eго голос почти истеричен от облегчения. - Видите? Видите?
Чувак видит, и по мере приближения, привлеченный этим, он чувствует слабость внизу живота.
Деревня, укрытая ночью. Мертвая, гнетущая тишина места усиливает все в объемном звуке: ботинки стучат по земле, снаряжение звенит и клацает, дыхание хрипит из легких.
Пшеница замирает, песок вьется вокруг его ботинок, рот хватает воздух, как умирающий сом. Его голова начинает качаться из стороны в сторону.
- Это невозможно! Это, черт возьми, невозможно!
Но Чувак видит, что возможно - они уперлись в стену.
Бешеная Восьмерка падает на колени, сжимая свой пулемет.
- Ах, да, конечно! Так и должно быть, как было написано давно! Ха-ха-ха! Да, "Я накормлю их полынью и дам им пить отравленную воду". И мы напились вдоволь и насытились дарами ада, - oн вскакивает, танцуя по кругу, одновременно довольный и напуганный, безумный и пугающе ясный. - Слушайте! Вы все должны слушать, ибо я - голос Бога, и теперь я говорю! Я расскажу вам о Великом Драконе, змее, о Сатане и Дьяволе! Обманщике! О, Иисус Христос, обманщике! Он был сброшен на землю, и наши грехи заключили с ним союз!
Чувак не слушает. Его глаза моргают. Сердце бьется. Кровь течет, нервы покалывают. В остальном он не жив. Он изучает деревню - руины, обломки, теснящиеся здания и дома, развороченные артиллерией, все разбито и сломано, превращено в кости, вылепленные песком. А перед ним - изрешеченная пулями каменная стена, а за ней - улица, усеянная обглоданными собаками трупами хаджи. Только теперь они обглоданы до скелетов, как Мерф, и засыпаны мертвыми падальными мухами.
- Безумие, - бормочет он. - Все это безумие.
Все его тело чешется от укусов мух. Он срывает броню, царапает руки, живот, спину. Ногти раздирают язвы на лице, и течет кровь.
Они вернулись туда, откуда начали, и как это объяснить?
И он заперт в этом ином мире с религиозным фанатиком, жаждущим мученичества, и сержантом Пшеницей, чей разум мягок, как тыква, вырезанная две недели после Хэллоуина.
Он начинает смеяться над безнадежностью всего этого, отчаянием, глубокой душевной болью человеческого зверя. И особенно над злом, что творят люди, и тщетностью попыток сбежать от своих грехов.
- Смешно? Смешно? Чертово смешное? - говорит Пшеница, быстро и решительно хватая Чувака за рубашку и тряся его. - Где тут юмор? Где шутка? Где чертов ха-ха?
Но Чувак не может объяснить, потому что не может перестать визжать от смеха. Слезы текут по щекам, слюна стекает по подбородку. Его пот высыхает в ночной прохладе, и что-то важное высыхает в его душе, как лужа в пустыне.
Пшеница отбрасывает его и падает на землю, колотя ее кулаками, как избалованный ребенок, которому отказали в конфете.
Чувак ходит пьяным, шатким кругом. Он хихикает, рыдает, стонет и посмеивается. Он представляет свой разум как лед, тающий в кашу.
И пока они оба отвлечены, Бешеная Восьмерка покидает их. Он отвечает на высший зов. Глаза остекленели, сердце ожесточилось, а то, что осталось от его разума, сосредоточено и остро, как кончик хирургической иглы, он спотыкается прочь от них и взбирается на стену в двадцати футах.
Там они его и видят.
Когда песчаная буря начинает гудеть и жужжать вокруг них, как рой шершней, они смахивают песок с лиц и смотрят на него. Он стоит на стене, прямой, как столб, с М249 SAW на плечах горизонтально, руки вытянуты вдоль него. Подходяще, его силуэт - крест.
- СЛЕЗАЙ ОТТУДА, ТЫ, ЧEРТОВ ИДИОТ! - орет Пшеница. - СЛЕЗАЙ ПРЯМО СЕЙЧАС! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ТЫ ЖАЛКИЙ ССАНЫЙ ЧЕРВЬ?
Но Бешеная Восьмерка больше не слышит ничего в этом мире. Он глух к нему. Он внимает музыке сфер, голосам из далекого царства. Чувак ждет, что Пшеница бросится к нему, стащит его со стены и изобьет. Но тот не движется. Буря дышит мелким песком им в лица, и они смотрят, как пыльный вихрь поглощает Бешеную Восьмерку. Несмотря на шум, они слышат его голос - тонкий, потрескивающий, хриплый, как старая пластинка:
- Мои слова! Мои слова! Услышьте слова гневного Бога, о змей! Явись, чтобы я мог поразить тебя моим всемогущим кулаком!
Что он говорит дальше - неизвестно, ибо буря засасывает его. На мгновение они видят его тусклый, расплывчатый силуэт... затем он вскидывает М249 и дает одну длинную, рвущую очередь, стреляя во что-то, чего они не видят и чего он не может знать.
- Я ВИЖУ ТЕБЯ! - кричит он. - ТЕБЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ ОТ ПРАВЕДНОГО!
Чувак в последний раз выкрикивает его имя, и тут раздается оглушительное, режущее уши гудение, словно самолет прорывается сквозь песчаную бурю. Шум нарастает, пронзая ночь гиперзвуковой интенсивностью, пока Чуваку не приходится зажимать уши руками.
Бешеная Восьмерка кричит, и раздается влажный, хлюпающий звук, будто его разрубили пополам бензопилой. Чувак успевает уловить размытый образ его останков, втянутых в необъятность крутящегося пыльного вихря, что набился ночью и вращающимся мусором, превратившись в торнадо первобытной ярости.
Оно парит перед ними.
Оно заполняет мир.
Жаркий, зловонный, вихревой водоворот - не только из песка, пыли и разбросанных обломков, но и кладбищенский циклон из раздробленных костей, пепла крематория, трупной материи и миллиардов адских мух, жужжащих, как сверла.
Чувак и Пшеница цепляются друг за друга, как влюбленные, крепко держась, пока не чувствуют, как ужасная тяга этого нечто начинает тащить их к себе сквозь песок. Это гигантское, воющее, визжащее, шипящее существо, и Чувак видит через свои приборы ночного видения, что это не просто крутящийся песок - внутри что-то есть.
- Я вижу его, - кричит Пшеница в бурю. - Оно... оно идет за мной...
Он
